На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - [7]

– Хорошо. Где же вы служили в последнее время, господин Кобзев?

За окном просветлело солнечно, Христос – в узлах и в рубище – смотрел из глубины, как живой человек, прислушиваясь.

– Я был на поселении в Иркутской губернии, – ответил Кобзев. – Там же и служил по вопросам статистики кочевых народов.

– Хм… А до ссылки?

– Дело в том, князь, что до Иркутска я был сослан в Шенкурск, где также очень интересовался цифрами.

– А именно?

Загибая тряские синеватые пальцы, Кобзев перечислил:

– Например, по выгонке дегтя, отхожим промыслам, санным извозам, дубильным веществам и прочее. Сергей Яковлевич был несколько растерян:

– Скажите, господин… э-э-э Кобзев, почему вы обратились именно ко мне?

Кобзева же подобный вопрос не смутил:

– Видите ли, князь, я давно слежу за вашими статьями…

– Ну и что? – обрадовался Мышецкий, как ребенок.

– Нет, – осадил его Кобзев. – Я не согласен с ними. Вопросы, требующие социального разрешения, вы пытаетесь разложить на отдельные экономические задачи. Вы не вспахиваете, а лишь бороните почву… Но дело не в этом!

– А в чем же тогда?

Кобзев посмотрел на свои разбитые валенки, под которыми расквасился от талого снега ворс ковра, и закончил уверенно:

– Мне понравился в ваших работах их общий тон – искренне-благожелательный к русскому народу. Вы желаете, князь, поступить хорошо, но не знаете, как это делается. Однако, независимо от этого, я заранее решил, что у вас доброе сердце и вы не оставите человека одинокого, никогда не имевшего своего угла…

Мышецкий был растроган:

– Конечно же! Я возьму вас в Уренск и найду посильную для вас должность. Хотя бы по казенной палате…

Кобзев замотал тощенький шарф, надвинул треух:

– Благодарю. Я, кажется, не ошибся в вас, князь!

Сергей Яковлевич посмотрел на его тряские пальцы:

– Извините, но вы… не пьете?

– Нет, князь. Просто я очень мерзну.

– Постойте! А где вы живете?

Кобзев замялся. Мышецкий подумал: «День еще только начинается, и хорошо бы отметить его начало добрым поступком».

– Кажется, я вас правильно понял, – сказал он Кобзеву.

– Понять не трудно, – ответил тот с улыбкой. – Тем более, что права на прожитие в столичных городах я не имею…

– Так вот, слушайте, – расщедрился Сергей Яковлевич. – На запасных путях Николаевской дороги, возле Чубарова переулка, для меня приготовлен вагон. Вагон министерства, со всеми удобствами. Я напишу записку, и вы перебирайтесь жить туда. Сегодня я отправлю на станцию книги, и вам, таким образом, скучно не будет…

2

Взлягивая копытами комья рыхлого снега, серебристый рысак вынес его с Миллионной на площадь перед притихшим дворцом. Ветер с Невы трепал орленые штандарты. Описав полукружие, возок нырнул под гулкую арку Главного штаба, и рысак шарахнулся «траверсом», с ходу вывернув на заснеженный, звенящий конками Невский.

– Осторожнее, черт! – выругал его Мышецкий. – Невывали меня в сугробы…

Да, сегодня это опасно: в мундире, расшитом золотой канителью, в треуголке клинышком, со шпагой на боку – как бы он был смешон вылезающим из сугроба!

За дворцом Строгановых, ухнув на разгоне с моста, возок пролетел мимо громадных витрин, за изморозью которых нежились дары тропиков: груды ананасов и апельсинов, восковая сочность фиников, тяжелые грозди винограда над марципановыми тортами.

– Останови у думской башни, – велел Мышецкий.

Придерживая рукою шпагу, порскавшую под тяжелой шубой, Сергей Яковлевич торопливо поднялся на второй этаж Гостиного двора. Почти пробежал вдоль лавок, обостренно обоняя запахи жаровен и дамских духов, застывающие в морозном воздухе…

«Петербург!.. Петербург!..»

В небольшой комнатке, заваленной книжной рухлядью, сидели возле заветных дверей двое: маститый ученый в скромной купеческой чуйке и молоденький купчик в элегантном фраке.

– Господа, – обратился к ним Мышецкий, – очевидно, вы тоже к Осипу Мавровичу?

– Да-с, – поклонился купчик, с вожделением обозревая яркое оперение камер-юнкерского мундира.

Мышецкий щелкнул крышкой мозеровского полухронометра:

– Я чрезвычайно озабочен во времени, господа, – вскоре мне следует быть в Петергофе… Не соблаговолите ли вы пропустить меня впереди?

Его пропустили, не прекословя, и Сергей Яковлевич поднялся по узенькой лесенке в конторку издателя и книготорговца Вульфа.

– Вы узнаете меня, Осип Маврович?

Вульф разогнал перед собой табачный дым, по-негритян­ски толстые губы его раздвинулись в белозубой улыбке.

– Ну как же, как же, – заговорил приветливо. – Я вас помню еще вот таким… А ваш батюшка собирал все, что напечатано в мире о парфорсной охоте.

– Именно так, – взгрустнул Мышецкий. – Теперь навещаю вас я… по примеру папеньки!

– Уж не охота ли верхом с гончими?

– Нет, любезный Осип Маврович, нет. Папеньки давно не стало, а гончие распроданы. Мы ведь сильно обеднели за эти годы, даже породнились с купцами. Но я, если помните…

– Конечно, помню! – щеголял Вульф прекрасной памятью. – Обзоры губернских статистических комитетов – так ведь?

Они посмотрели один на другого, словно заговорщики. Вульф подмигнул выпуклым и влажным, как у лошади, глазом.

– Дайте-ка вас пощупать, – вытянул он толстые пальцы. – Ох, и суконце!.. Значит, уже и камер-юнкер? Я кое-что слышал. Только зачем же вы, молодо-зелено, забираетесь в эдакую глушь? Ай-я-яй! Или задолжали в Петербурге?