На задворках "России" - [19]

Я начинаю разбираться, пытаюсь помочь. Приглашаю на совещание ответствен­ного секретаря, чтобы укрепить его авторитет и не действовать "через голову". Дого­вариваемся все вместе, серьезно и основательно, к пользе журнала и сотрудников. А спустя каких-нибудь полчаса, заглянув в одну из комнат, застаю там разглагольству­ющего с труженицами Василевского и слышу обрывок его фразы обо мне: "...Да он же ничего не понимает!" В следующий раз мое здравое предложение, даже если оно идет всем на пользу, встретят молчанием. В третий раз... Ну, не буду уточнять, что бывает в третий.

Хлопоты по другой линии пресекаются аналогично. Я, например, собираю собра­ние, чтобы договориться о распределении обязанностей, о графике, нагрузках и при­бавках к зарплатам. А в это время бухгалтер втихомолку решает вопрос желанных прибавок росчерком пера. Конечно, для тех, кто ей мил. Залыгин проглатывает и утверждает, даже не поставив меня в известность, для него это привычнее, чем вы­держивать демагогию открытых споров. Ставки бухгалтера растут, мои — падают. Назавтра Роза Всеволодовна, ратуя за справедливость, принесет Залыгину другой список, и он его также утвердит... И вот уже задобренный Олег Чухонцев, святая невинность, рассуждает в кругу сотрудников, что журнал живет и процветает только благодаря усилиям талантливого бухгалтера Лизы Хреновой, а наборщицы шепчутся по углам, что без Яковлева, с одним Василевским, им куда как легче работалось...

Все вместе это называется — система. С системой или уж мирись, встраивайся в нее, или приготовься сложить голову на плаху. Иных вариантов расписанная мне роль не предполагала.

Залыгин своим положением в журнале был до поры до времени доволен. Его уба­юкивала всеобщая лесть; разовые стычки, например с Василевским, он воспринимал как досадные исключения и не оставлял надежды с ними покончить. "Новый мир" и всегда работал в авторитарном режиме, а первые годы правления непредсказуемого Залыгина заставили редакторов особенно цепко держаться за свои стулья. Когда на редколлегии в очередной раз обсуждался новый рассказ Залыгина, каждый торопил­ся сказать ему что-нибудь приятное. Особенно усердствовал Костырко; почесывая бритый затылок, он всякий раз произносил дежурную тираду:

— Мне очень неловко, что приходится говорить в присутствии автора, меня мо­гут неверно истолковать, но я считаю себя обязанным сказать правду. Таких пронзи­тельных, глубоких рассказов я еще не читал! ..

Залыгину иравилось возглавлять эти чинные заседания и вершить суд — произно­сить заключительное слово. Его почтительно слушали. И хотя почтительность эта была напускной, и едва ли многие действительно прислушивались (а говорил он вещи ра­зумные, нередко глубокие), отдельные мысли и фразы впечатывались в сознание и блуждали по редакции. По иронии судьбы именно Василевский чаще других присва­ивал (вольно или невольно) соображения главного редактора, причем не самые удач­ные, и настойчиво их пропагандировал. Такова была мысль, будто журнал "не делает литературу", а берет ее "такой, какая она есть" (на самом деле хорошие журналы именно делают литературу); из этого же ряда его печатные заигрывания с масскультом, ли­тературной дешевкой, — Залыгина всегда раздражало пренебрежительное, свысока, упоминание о "чтиве" и о "массовом читателе", но основания для этого были совсем, совсем другие. Сравним:

— Мы становимся высокомерными, пренебрегаем так называемой массовой куль­турой. Вроде как собрались тут одни яйцеголовые и пишем для таких же, как мы сами... (Слова Залыгина на редколлегии в марте 1997 года, цитирую по моему конспекту.)

"Удивляет не презрение к "макулатуре”, а презрение к массовому читателю. Чита­тель выбирает то, что не скучно. Он не прав?" (Андрей Василевский. "Макулатура" как литература. "Новый мир", 1997, № 6.)

Статья Василевского вышла через три месяца после высказывания Залыгина (то есть была написана сразу — около трех месяцев длился типографский цикл!). Вроде бы угодил, "отметился". Но вот занятная проговорка из той же статьи: " ...у нормаль­ных читателей, которых гораздо больше, чем ненормальных (вроде меня и моих кол­лег), никакой усталости от вымысла я не вижу". То есть я-то, конечно, особенный, но его, "массового", спешу понять и даже о нем позаботиться. Прекрасная иллюстрация к залыгинским опасениям!

Залыгин еще не сознавал, что я оказался его заместителем не только в админист­ративной иерархии: все то, что обрушилось на меня, копилось давно и предназнача­лось на самом деле — ему; я же стал мишенью тогда, когда не уступил общему давле­нию и отказался признать несостоятельность главного редактора, — по сути, отка­зался помогать им обманывать его и усыплять, как они делали уже много лет, потому что открыто выступить против него не решались.

Отказался же я прежде всего потому, что престарелый Залыгин виделся мне в журнале единственным здравомыслящим и самостоятельным человеком. Но и со всех прочих, в том числе моральной, точек зрения — странно, если бы я повел себя иначе, не правда ли?

После того как разнообразные интриги успеха не возымели, а устроенная мне головомойка завершилась отрицательным результатом (по некоторым признакам я догадывался, что Залыгин на том заседании все-таки высказал без меня запланиро­ванные угрозы в адрес Василевского), "теневой кабинет" временно сменил тактику. Василевский беспрекословно выполнял мои распоряжения. Роднянская при встрече учтиво улыбалась и раскланивалась. Новая ставка была сделана, как скоро обнару­жилось, на атаку извне.