На задворках "России" - [18]

И вдруг с каким-то даже изумлением:

— Вы знаете, они все против вас! Но я им сказал: над нами не каплет. Работайте, у меня к вам нет претензий.

Быть одному против всех — состояние тяжелое, но в тогдашних условиях совер­шенно неизбежное. На самом деле взгляды, упорно навязывавшиеся в ту пору "Ново­му миру" — те самые, якобы "либерально-консервативные", — выражали идеологию реального фашизма. Ведь фашизм — это прежде всего пропаганда насилия и изнич­тожение слабых. Высвобождать звериные инстинкты, разом обрушивать "дикий" ка­питализм на свою бедную, обнищавшую, но отнюдь не дикую, а очень даже просве­щенную и чувствительную страну, продолжать настаивать на нем — на это способны только враги рода человеческого. Почва для выродков была богата: это брежневские карьеристы, комсомольский и другой "актив" поры распада всех идейных и мораль­ных устоев, пресловутая номенклатура и ее последыши, на глазах разворовавшие страну и больше всего опасавшиеся потерять награбленное. Подлинную угрозу для России представляла именно эта праворадикальная идеология новых сверхчелове­ков, какие бы иные фантомы ни плодила в своих зашоренных мозгах "демократичес­кая" интеллигенция. "Вот ваше место: в грязи и экскрементах", — говорили новояв­ленные "консерваторы" народу, подавляющему большинству населения собственной страны. Настоящий фронт в 90-е годы проходил не между псевдодемократами и не менее фальшивыми коммунистами (как думалось многим), а между народом и оха­мевшими от безнаказанности насильниками, между людьми и нелюдью. С этой точки зрения А. Проханов, сделавший карьеру на пропаганде насилия еще в годы застоя, изначально, можно сказать, состоял в одной партии с М. Леонтьевым, что нынче уже никем и не маскируется. Стало наконец очевидным и то, кому эта публика все годы прислуживала и какому богу молилась...

Этой-то идеологии я и перекрыл доступ в "Новый мир".

Роза Всеволодовна, которая умела настраивать беседы в приемной на задушев­ный лад, однажды начала прощупывать мои цели и планы и подбросила приманку: жаль, мол, что у меня сложились со многими столь напряженные отношения, ведь преемника Сергею Павловичу пока нет, и я вполне мог бы занять его место...

— Я тут смертник, камикадзе, — возразил я. — После Залыгина мне в этой среде делать будет нечего. Но при мне, можете быть в этом уверены, журнал не напечатает ничего постыдного.

Залыгин, похоже, недооценивал идейных мотивов противостояния. Журнальный процесс казался ему достаточно гибким и гармоничным — в полном соответствии с его собственными вкусами, с его широкой натурой. Он не понимал, что значило для его давно сплотившейся команды потерять строку из программного манифеста, или стерпеть написанное мной слово о Дедкове, или, того пуще, мой роман, или увидеть, как надежных членов их "партии" постепенно вытесняют со страниц журнала старые новомирские авторы.

От меня Залыгин не однажды слышал: "Я пришел работать с вами, но не с ними". Это отнюдь не значило, что, будь моя воля, я бы завтра же уволил Василевского, Ла­рина, Марченко, Роднянскую, Чухонцева и так далее по списку. Напротив, я-то бы как раз оставил всех. Тот же Чухонцев, появлявшийся в редакции от случая к случаю (много — два раза в неделю), вообще не открывает журнал, и ему абсолютно все рав­но, печатаются ли там в отделе публицистики дневники Вернадского или, к примеру, М. Леонтьев с Шушариным, но каждый месяц он составляет для очередного номера безупречно выверенную подборку стихов, и в этом деле никто его не заменит. А все его бурчание на редколлегии говорит лишь о его повышенной возбудимости, внушен­ном ему "образе врага" и ложно понимаемых им чувстве долга и товариществе (а ка­кой поэт понимает данные материи неложно?). Тот же Ларин, можно было не сомне­ваться, завтра стеснительно постучится в мою дверь и с сияющим лицом представит какого-нибудь автора, с которым я давно желал познакомиться, или принесет куп­ленную специально для меня книгу, которую я давно искал. Да и Роднянская, прекрасно сознающая, кто чего стоит (ее художественному вкусу я доверял все больше, мы с ней практически всегда совпадали в оценках — пока она не вспоминала про свою плат­форму), напишет такое, от чего останется только ахнуть... Всех их я ценил и "Нового мира" без них не представлял. Все они в иных обстоятельствах могли стать для меня милыми, обаятельными сотрудниками.

Но что за особые обстоятельства сложились вокруг меня, откуда? Не преувеличи­ваю ли я значение "идеологии", не пытаюсь ли переложить на некие неблагоприятные силы собственное неумение руководить людьми? Я не собираюсь уходить от этого наверняка возникшего в чьей-нибудь голове вопроса и сам не раз им задавался. И вот как вижу, вспоминая подробности и размышляя, обстановку тех дней.

Приходит новый начальник. Начальники у нас вообще не в чести, новые — тем более. Настороженность, подозрения. И одновременно каждый мечтает разрешить сразу все накопившиеся у него проблемы, заполучить при новом начальстве какие-то льготы, какими прежде был обойден... Таким было естественное начало отноше­ний не только с редакторами (кроме тех, конечно, с кем отношения сложились много раньше), но и в компьютерном цехе, в корректорской, с хозяйственниками и бухгал­терией, со всем техническим персоналом.