На взлетной полосе - [33]

Мимо них с бутылками кефира проходили усталые затюканные командированные, бесчисленные толкачи и выбивальщики, и разговоры шли про лимиты и фонды.

— Меня опять вызывал следователь, — тихо сказал Саркисянц.

— Что сказал?

— Я чувствую, нет у него фактов прямых, вроде как первое дело у паренька, отличиться хочется… Начал об объемах работ говорить… Видно, почитал книжек.

— Что ты волнуешься? Я свои вызовы считать перестал, — Киселев откинулся в креслице, провел ладонью по еле заметной щетине на подбородке.

— А то, что мальчик все наряды в стопочку собрал.

— Плюнь три раза.

— Плевал, не помогает, — Саркисянц вымученно улыбнулся.

— Что должен сделать я?

Киселев посмотрел на приятеля. Знал, что сейчас Гера что-нибудь попросит. Услуга за услугу. Это правило выполнялось свято, отказывать не полагалось.

— Ты поговори со своим другом, — Саркисянц назвал фамилию. — Он в этой конторе работает.

Киселев на секунду задумался, нехорошо в груди кольнуло, не мог Саркисянц эту фамилию знать, какой-то сбой произошел, слепой случай. Нет, Гера лишнего запросил. Тот человек был нужен ему самому, потому что в прошлом и за Киселевым числилось кое-что. Чужая просьба могла насторожить приятеля, все испортить…

— Можно поговорить, — Киселев помедлил. — Но я не уверен. В прошлый раз он сослался на служебную тайну. Бутылку коньяка допил — а больше ни-ни.

— За это я заплачу, не волнуйся.

— Как грубо! Гера! Успокойся. Иначе ты попадешься именно на этом.

— Извини, старик. Может, что-нибудь покрепче закажем?

— Нет, мне пора. — Киселев посмотрел на часы и протянул Саркисянцу руку.

Киселев знал, после каждой поездки кто-то остается недовольным. Раньше, когда строить только студенты ездили, обиженных не было. Были песни по вечерам под гитару, светло-зеленая форма, футбольные встречи с местными командами, и четыреста рублей устраивали каждого.

Потом студенты позаканчивали свои институты, разъехались, стали работать. Два раза в месяц аккуратно расписывались в ведомости, получая зарплату, но, отходя от кассы, иногда с грустью вспоминали свои таежные нулевые циклы. И, когда наступало лето, кое-кто, махнув рукой на месткомовскую путевку, решался. Доставал из кладовки выцветшую форму, она уже тесна была, и пуговицы не сходились, но от этого желание ехать лишь усиливалось: может, вес сброшу на свежем воздухе.

Бригады сколачивались наспех и ехали уже без песен, с одним-единственным желанием. Некоторые не выдерживали, уезжали, до конца не доработав, а на тех, кто оставался, было страшно смотреть. Всклокоченные, грязные, они держались на пределе. Киселев боялся их, старался близко не подходить, потому что сразу начинались вопросы о заработке.

Так и у Саркисянца. Кто-то обиделся, начал «бочки катить», как они выражались, то есть писать во все инстанции. Но контора этими делами занималась лишь в исключительных случаях.

Киселев представил явственно, что где-нибудь в сейфе и на него папочка заведена. И старший лейтенант в новеньких погонах аккуратно подшивает суровой ниточкой каждый год несколько листочков. Следователи скрепками не пользуются.

Он вернулся домой в половине девятого. Люся, отворяя дверь, вытянула губки.

— Вить, хоть бы позвонил, что задержишься. Я жаркое два раза подогревала…

— Дела, лапонька, дела. — Киселев сразу попал в нужную тональность, мотив известен, муж горит на службе государевой, жена чуть сердится. Сколько книг написано, сколько песен…

— Я сегодня в издательстве была, обо всем договорилась, даже книжку дали посмотреть. Текст средней трудности.

— О любви? — спросил он из кухни.

— К формальдегидным смолам. — Люся подошла к нему сзади, обняла. — Я так довольна.

— Чем?

— Ты еще спрашиваешь. Нет в тебе мягкости, мужик-мужиком.

— Чтобы настоящим интеллигентом стать — три поколения нужно. — Киселев осторожно высвободился из ее рук. — А у меня родители — мастеровщина-матушка. Садись, поешь со мной за компанию. От отсутствия мягкости еще никто не умирал. А без хлеба с маслом очень можно.

Киселев, казалось, не замечал ее вне дома, это обижало Люсю, она долго не могла простить, как однажды он с приятелем прошел мимо на улице, даже не повернул головы. Другому знакомому представил ее шутливо: «А вот моя административно-хозяйственная часть, генерал от интендантства…» И Люсе срочно потребовалось дело, не из служебной тягомотины, а со стороны, чтоб могла она себя проявить как личность. Детские распашонки и ползунки пока не предвиделись, и ей хотелось быть резкой и прямой, как актриса Алла Демидова в своих кинофильмах. Люся начала исподволь перестраиваться, говорить меньше и точнее, быстрее двигаться, стала водить машину, часто ездила на ней на работу и дверцу закрывала коротким хлопком, как выстрел из пистолета. Но дома, в присутствии Киселева, ей надоедала эта игра, она надевала старенький халатик, тапочки без задников и ходила, чуть переваливаясь. Киселева забавляли ее превращения.

Через два года она почувствовала себя другим человеком. Стала строже одеваться, никаких сборочек, рюшей, сарафанов, за рулем перчатки из замши, и с места трогалась так, что визжала резина. И в отделе даже пожилые сотрудницы подтянулись вслед за начальницей, отчеты по конъюнктурным исследованиям теперь проходили у них почти без замечаний. Сходила на нет снисходительность к отделу информации, и редко кто решался спорить с Люсей на совещаниях.