На всю жизнь - [144]

— Давай сходим в кино или на танцы. Тебе надо развеяться. Грустить не имеет смысла, — сказал как-то Платан, поняв, что на друга ничто не действует.

Только сейчас Гинек вспомнил о Верином приглашении на концерт. Но готов ли он слушать Шопена, особенно его Баркаролу, в которой так сильно отразилось предчувствие автором своей смерти? В конце концов он попросил Плашана заменить его.

Найбрт с минуту смотрел на него умными глазами, потом осторожно произнес:

— Честно говоря, я мало разбираюсь в музыке, но, судя по тому, что ты мне здесь рассказываешь, тебе самому следовало бы послушать этот концерт. Представь, каково было этому Шопену, но, несмотря ни на что, он продолжал писать музыку…

Гинек дал себя уговорить. Побрился, надел парадную форму.

Вера Булгакова, элегантно одетая, уже ждала его. Ее праздничное настроение передалось и Гинеку.

Концерт оказался великолепным. Артист, прекрасно уловивший своеобразие произведений Шопена, виртуозно импровизировал, не давая публике в переполненном зале опомниться. Гинек слушал как завороженный. Вера тоже, казалось, растворилась в музыке.

— Вот это я и называю романтикой, — восторженно произнесла она, когда они, все еще находясь под впечатлением музыки, шли по зимнему городу. Глаза ее сверкали. Она взяла Гинека под руку и говорила, говорила. — Только что мы прослушали прекрасные романтические вещи, а теперь вокруг нас романтическая тишина, в воздухе крутятся и падают снежинки, чтобы придать романтический вид крышам, домам, тротуарам… Как ты думаешь, Гинек, что лучше — быть неисправимым, сумасшедшим романтиком или серьезной букой?

— Наверное, романтиком, — ответил он и впервые за весь вечер улыбнулся.

— Тогда перестань хмуриться, а в понедельник заходи на чашку чая. Я работаю во вторую смену, — сказала она ему просто, по-дружески.

Он вдыхал морозный воздух, ежился от холода, слушая девушку, и вдруг уверовал в то, что у него будет возможность исправить ошибку и он сумеет сделать это.

Гинек был в этом убежден и когда в понедельник шел к начальнику чехословацкой группы. Взыскание, вынесенное ему, было строгим, но главное — его не лишили возможности исправить допущенную ошибку.

27

Ярослав Менгарт и в воскресенье проснулся как в обычный рабочий день. Привычка, от которой пятидесятилетний мужчина вряд ли уже избавится. До того как жену положили в больницу, он иногда позволял себе поваляться утром в постели. Просматривал газеты, которые жена приносила ему из почтового ящика прямо в постель, а потом, быстренько умывшись, садился к накрытому столу. С утра подполковник что-нибудь делал во дворе, а к полудню, как правило, отправлялся в дивизион проверить, все ли там в порядке. Без этого ему бы, наверное, и кусок в горло не полез.

Сегодня он с мрачным видом перемыл гору грязной посуды, накопившейся в кухне за неделю, вынул из холодильника два кусочка свинины, отбил их, посолил, поперчил, очистил четыре крупные картофелины, открыл банку с супом из гуляша — и подготовка к воскресному званому обеду была закончена.

Если дома не появлялись ни сын, ни дочь, он считал такой уик-энд самым грустным временем недели. Тогда он чистил от снега тротуар перед домом, а затем как неприкаянный бродил по пустым комнатам в ожидании момента, когда он сядет в машину и поедет в районную больницу. Последний месяц его не притягивала даже работа. И там у него все валилось из рук, ему казалось, что его одолевает усталость, вялость и что-то вроде покорности и смирения. Он не выказывал своего настроения окружающим, вел себя как прежде, но чувство тяжести и неопределенности не пропадало.

От этого чувства Менгарт не избавился даже в период проверки. Он не сумел создать в дивизионе творческую атмосферу одержимых единомышленников, где бы все до последнего человека были готовы расшибиться в лепешку, лишь бы выполнить стоящие перед ними задачи. Больше того, ему казалось, что подчиненные поняли, что он утерял способность быстро реагировать на изменения окружающей обстановки и принимать адекватные решения. И хотя он все равно был еще на своем месте, командирская искорка в нем погасла.

Старость? Может, так напоминает о себе старость?

Сил у него было еще хоть отбавляй, на здоровье не жаловался. Вот только Либы с ним не было. Разве могли что-то изменить два часа в среду и воскресенье, проводимые у больничной койки? Два часа, которых мы так ждем, а потом не знаем, о чем говорить. Два угнетающих часа, когда ты хочешь, но ничем не можешь помочь, когда ты стараешься быть веселым и беззаботным, а выйдя на улицу, опять впадаешь в удручающую тоску.

«Все можно и все нужно преодолеть, в том числе и одиночество», — подумал Менгарт, выезжая из гаража. Он вспомнил, как они когда-то начинали, как жили в одной комнате в общежитии с двумя маленькими детьми на несколько сот крон в месяц. Либуша кипятила пеленки в баке на печке и развешивала в общей ванной. Он учился, так что свободного времени на семью у него мало оставалось. Сколько дней одиночества провела с ним Либа, сколько бессонных ночей, когда он должен был приехать и не приезжал! А время тогда было грозное, вот-вот могла разразиться война. Они часто находились в полной боевой готовности, спали по очереди на командных пунктах, ели из походных котелков и не знали, встретятся ли еще когда-нибудь со своими семьями. Однако и тогда Менгарт не думал о Либуше так часто, как теперь. Может, и это — тоже свидетельство надвигающейся старости? Нет, о старости думать еще слишком рано, кто о ней думает, тот стареет быстрее.