На всех фронтах - [71]

Мне хотелось очень многое сказать: припомнить раненых на вокзале, лейтенанта на допросе и вообще бросить в лицо этому гладкому немцу, что час расплаты придет и пусть тогда не ждет от меня пощады… Уж я поработаю пулеметами!

Я продолжал вести немой диалог со стоящим передо мною немецким майором. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь такое, чтобы заставило побледнеть этого наглеца, возомнившего себя невесть кем. Верочка подала мне полотенце и просто сказала:

— А у вас есть мама?

— При чем здесь мама?

— При том, что ваша жесткость вряд ли пришлась бы ей по душе. — Она взяла кувшин, вылила остатки воды и вышла в сени.

Майор скрылся в своей комнате. Комиссар примирительно положил мне руку на плечо и тихо шепнул:

— Не шебуршись. Скоро для тебя все станет ясным.

Гнев прошел. Я стал мучительно прикидывать, куда попал. Молчаливо наблюдающий сцену красноармеец с медвежьими повадками бросил в мою сторону взгляд, полный сочувствия и понимания.

Вошла Верочка и начала накрывать на стол.

За ужином царило томительное молчание. Тихо позвякивали невесть откуда взявшиеся в этакой глухомани серебряные ножи и вилки.

Комиссар, чтобы разрядить обстановку, спрятал руки за спину и весело подмигнул Верочке.

— Ну угадай, что я вам принес?

Все оживились и с интересом смотрели на комиссара. Верочка своим звонким голоском перечисляла все, что казалось ей несбыточной мечтой: «Земляничное мыло! Браунинг! Книжка «Рожденные бурей»! Батарейки к карманному фонарю! Часы!» Но, увы, в ответ слышалось только: «Не угадала».

— Вот! — и он торжественно потряс двумя банками сгущенки. — Для Верочки и Володи.

Немецкий майор мягко улыбнулся. Верочка захлопала в ладоши и тут же предложила сделать тянучку или кофе с молоком. Потом каждый стал предлагать, с чем лучше всего употребить сгущенку, и когда последние льдинки ссоры были растоплены, комиссар торжественно, но уже серьезно объявил:

— Герр майор, вот вам штурман. Соловьев, тащи мундир. А ты, Володя, примерь!

Я повертел в руках немецкий мундир, с грустью поглядывая на свою сырую гимнастерку, и все еще не понимая, в чем дело, стал медленно натягивать его на себя.

— Смотри, как в лучших ателье Берлина. В самый раз.. Вот тут подстрочить, здесь подштопать, погладить, и мундир первый класс.

Майор ходил вокруг. По его лицу нельзя было угадать, доволен он или нет. Когда причиндалы немецкого летчика были надеты, каждый счел своим долгом что-то поправить, смахнуть прицепившуюся нитку…

— Славно, славно! — с удовольствием повторял комиссар..

Я уже успел заметить, что этот человек обладал удивительной способностью казаться всегда довольным. Внешне ничто не выдавало его озабоченности и планов. Его желания входили в жизнь людей исподволь, незаметно, так, будто бы они принадлежали им самим. Он не командовал людьми, он руководил ими. Все, что он ни делал, было подчинено главной цели. На внешние атрибуты власти он не обращал внимания. Моя училищная строевая выучка — щелканье каблуками, вытягивание в струнку — вообще его не интересовала.

Ему было нужно знать, что я за человек. Он мог простить тяжкий проступок, но он никогда не стерпел бы непорядочности. Вопросы чести им понимались не в романтическом ореоле, а глубоко человеческой ответственности перед самим собой и людьми за все, что совершаешь. Его манера общения с людьми покоряла задушевностью. Каждому хотелось делать так, чтобы это было приятно всем и ему в особенности. В его «хозяйстве» (это слово только начинало входить в обиход) царила атмосфера непринужденности. Каждый выполнял свои обязанности с охотой и проявлял максимум выдумки. А для проявления изобретательности поприще было необъятное: трудно было с бензином, с охраной, а тут еще проблема секретности операции. Здесь его не просто слушались — ему беспрекословно подчинялись. Даже внешне сдержанный, суховатый во взаимоотношениях немецкий майор всякий раз, разговаривая с ним, становился улыбчивее, светлее.

Так незаметно для самого себя я вошел в этот коллектив.

— Так вот, старшина, будете летать с герр майором на разведку… — Я заметил, что комиссар не случайно менял «ты» на «вы», это означало переход к официальному обращению по службе. — Вы должны вести воздушную разведку с максимальным углублением в тыл противника, особое внимание следует уделять участкам сосредоточения пехоты противника.

«Что же, разведка так разведка, тоже интересно», — подумал я, и мне захотелось сейчас же поглядеть на немецкий самолет, на котором предстояло летать.

…В 3.20 Соловьев тихо произнес: «Подъем». Быстро по привычке я надел свое старшинское обмундирование, перекинул планшет через плечо, убедился, на месте ли штурманская линейка, ветрочет, и выскочил на улицу, застегивая на ходу ремень.

Невдалеке я увидел комиссара. Рядом с ним стоял высоченного роста автоматчик. Комиссар улыбнулся.

— Сразу видно, из училища. Иди переоденься. Нашу форму будешь надевать по престольным праздникам.

Я вернулся в избу и в дверях столкнулся с майором. Дал ему дорогу и хотел было проскочить внутрь, но меня остановило его вежливое:

— Господин унтер-офицер, по утрам принято говорить «доброе утро» и не суетиться, когда пропускаете старшего по званию.