На всех фронтах - [22]

Момент отчаяния проходит, его оттесняет жажда жизни. Двадцать один год и тысячи километров оставленной врагу территории.

— Мамо! — Это был не крик, это был стон. Он вырвался впервые за все полтора года войны. Отсюда, от степи под Сталинградом, до родного села на Украине сейчас было дальше, чем от Земли до Солнца…

Вытаскивали ремонтники. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а танк все горел, и огонь подбирался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки и даже пытались бинтовать.

— Оставьте… Полтужурки в груди застряло…

Кто-то невесело пошутил:

— Набило товарища майора хромовой кожей и шерстью.

Люди стояли близко, а голоса казались далекими, словно говорили на большом расстоянии. Как сквозь сон, майор ощущал, что его несут по оврагу. Ветки оголенных кустов терновника били по лицу. Но этой боли он не чувствовал, тяжелыми судорожными глотками хватая морозный воздух, он никак не мог избавиться от присутствия тротилового дыма и горевшей резины.

Потом была открытая степь. Ветер гнал поземку. После удушливой тесной коробки танка воздух был терпким, как недозревший терн. Слышались голоса:

— Покормить бы…

— Нельзя… Шесть проникающих ранений…

Голоса возвращали майора к действительности. Его куда-то донесли и теперь, оказывается, везут на танке.

Рядом лежит в неудобной позе механик-водитель. Он стонет. Значит, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже доносятся автоматные очереди. Кто-то кричит:

— Немцы! Разворачивай пушку!

Танк наклоняется. Майор открывает слипшиеся от крови оледенелые веки, замечает: наперерез танку бегут автоматчики.

Танкисты, сопровождающие раненых, прыгают с брони, занимают круговую оборону. Майор Гудзь удивляется: неужели забыли о них, раненых? И он себя мысленно ставит на место сопровождающих, подсчитывает секунды: пока они снимут раненых, немцы всех перебьют. Чуть замешкайся — не помогут ни пушка, ни танковый пулемет.

Зато, пока раненые лежали на броне, а остальные стреляли из автоматов, танк успел развернуться и теперь уже из пулемета поливал свинцом подбегавшую немецкую пехоту.

С брони майору было видно, как в него, раненного, торопливо целился небритый немецкий автоматчик. Выстрелы не слышались, но звонко у самого уха щелкали по металлу немецкие пули. В каких-то сантиметрах от лица пули рикошетили, и майор улавливал запах окалины. Немец был настырным: стрелял короткими прицельными очередями.

— Теперь все, — подумал вслух майор. Оставалось только считать очереди, какая из них смертельная.

Немец, занимавший позицию в довольно глубоком кювете, конечно, видел, что на броне раненые, и все же бил по ним, как в тире по мишени. После пятой очереди механик-водитель дернулся, и это судорожное движение майор заметил сразу: «Пропал товарищ…»

Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно. Откуда-то подошли танки, ударили из пушек — и в степи снова воцарилась тишина.

Опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались: живой, значит!

— Ру… не могу…

За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое. Пуля пробила правое плечо. Немец, расстреливавший раненых, так и остался в памяти Павла со щетиной на впалых щеках, с заостренным обмороженным носом. И еще не ускользнуло от майора, что немец был голоден. Потом, когда уже танк мчался к черневшему на склоне оврага сараю, кто-то из танкистов бросил:

— А у них, ребята, в карманах кукуруза.

— Довоевались…

Раньше в карманах находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье, цветной металл… Немцы народ экономный и запасливый. Пока у него отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы немецкого солдата. Сколько бы сделали открытий!

Пересилив боль, майор Гудзь усмехнулся. Прав танкист: вся политика фашиста в его карманах.

Наконец довезли до сарая. Здесь до войны, видимо, был полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной стенах тесно, как снаряды в ящике, плотно лежали раненые.

— Паша, ты?

Голос знакомый, с хрипотцой, прокуренный.

— Паша… Это я, Разрядов.

Верно, командир полка. В бинтах, но двигается сам, опираясь на самодельный костыль.

— Что с полком?

— Известно… — ответил Разрядов. — Кое-кто здесь… Остальных перевязывать не придется.

— А знамя? Знамя как?

— Цело… Так что, Паша, полк живой. Еще повоюем… Что у тебя?

— Пробоины. Целых семь.

— А у меня две. И обе пули прошли сквозь грудь навылет.

— Не повезло, значит.

— Наоборот, — возразил Разрядов. — Резать не потребуется… А ты держись. Скоро пришлют санитарную авиацию. Полетим.

И верно, к вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а тех, кто не мог шевелиться, клали в «корыто». Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели приспособление — дюралевые лодки, их подвешивали под крылья самолета. У-2 поднимал одновременно два «корыта». Разрядов, взявший шефство над своим заместителем, настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.