На все четыре стороны - [8]

Содержимое моего кишечника, которое уже несколько дней притворялось каменным, решило сделать то, чего не могли сделать все мы, то бишь эвакуироваться. Признаюсь честно: память о том, как я сижу на корточках, словно горгулья на крыше Шартрского собора, и пытаюсь унять судороги панической диареи, будет просачиваться в мои кошмары до тех пор, покуда я не присоединюсь к бедняге козлу. Долину озаряли рваные вспышки, словно неподалеку трудился космический сварщик. Баобабы скакали и улюлюкали. В небе, как в разбитом кристалле, плясали осколки света. И все это, с короткими передышками, продолжалось невесть сколько времени. Наконец мало-помалу дождь иссяк, а молнии выгорели дотла и были поставлены на подзарядку, после чего поднялся ветер, завывающий, точно ведьма.

Наступило облегчение, как в финале образцового фильма-катастрофы. Мы были мокры насквозь – блаженное свидетельство того, что жизнь нас еще не покинула.

Мы лежали, обнявшись и стуча зубами, пока над гранитными утесами не забрезжил робкий рассвет. Я не стыжусь сознаться, что молился с таким фанатическим пылом, с каким – выражу скромную надежду – мне никогда больше не придется этого делать. К несчастью, я, по-видимому, возносил молитвы не тому богу.

Долина медленно нагревалась; слуги кое-как приготовили завтрак, появились остальные наши товарищи. Мы встретили их облегченным смехом, и у меня возникло нелепое желание побриться. Я прислонил к скале зеркальце, улыбнулся своей физиономии в нем и тщательно отскоблил щеки и подбородок от выросшей за ночь белесой щетины.

На обратном пути мы остановились, чтобы набрать соли. Под ее толстым кристаллическим слоем копошились мелкие жучки. Как они умудряются жить в этом соляном царстве? Жучки совсем крохотные, упругие, одинокие – экосистема из единственного вида. Я посадил несколько штук в коробку из-под пленки и взял с собой в Лондон.

Потом я провел счастливый день, собирая помет (у гиен он белый, у трубкозубов, или африканских муравьедов, состоит исключительно из головок термитов) и наблюдая за парочкой влюбленных жуков: похожие на сережки от Тиффани, они бродили по песку, сцепившись в одно целое в перманентном коитусе. Мы ели «сопливые яблоки» – отвратительное бушменское лакомство, которое липнет к нёбу вязкой слизью с легким фруктовым привкусом, будто вам в рот чихнула больная гриппом овца. А еще я видел почтовое дерево – самое большое в Южной Африке, оно служит ориентиром на сотни миль вокруг. Среди имен первых белых исследователей, вырезанных на его многократно разветвленном стволе, можно, хоть и с трудом, разобрать имя Ливингстона. Мы ходили по следу с бушменами. Они улавливают невидимые приметы с уверенностью инспекторов дорожного движения, шагающих по Пиккадилли, и сами становятся животными, которых выслеживают. «Здесь были три льва. Мать и два молодых, один самец, другая самка. Они не ели». Прошу прощения, но зачем я иду за голодными львами, когда начинает смеркаться?

Калахари – страна крайностей, метафор и аллегорий. Она перетасовывает вашу колоду, передвигает мебель у вас в мозгу, разрушает вашу иерархию ценностей. Она обеспечивает вам первоклассную целительную встряску.

Вернувшись в Лондон, я отнес своих жуков в Музей естественной истории. Там опознали вид – Pogonus, но нелатинского названия у этих жучков нет. Мы не знаем, как они живут, что едят и почему угодили в соль. Надеюсь, лет через пятьдесят их включат в экспозицию. Этот вид можно было бы назвать жуком – приправой Гилла, но я предпочел бы другое наименование: жук «Уж я-то знаю, приятель, как тебе несладко».

Не угодно ли дичи?

Танзания, январь 1998 года

Серенгети: под сплющенной облачной грудой на горизонте играют зарницы. Сверкающее африканское солнце цвета обожженного апельсина стремительно валится с небосклона, горячий ветер раскачивает гнезда птиц-ткачей – огромные сложные сооружения в колючих зарослях. Густой воздух дрожит от голубиного воркования, в которое вклинивается монотонный скрип тропического сорокопута. Два орла-скомороха лениво парят в поднебесье на прогретых восходящих потоках, ловко удерживая шаткое равновесие, точно завзятые канатоходцы. А внизу – волнистая, похожая на застывшее море саванна, где кишмя кишит зверье.

Оно кишит и кишит. Оно кишит слева, оно кишит справа. Оно кишит вблизи, и вдали, и со всех сторон, пока голова у вас не начинает идти кругом от этого кишения. Сколько, черт возьми, можно кишеть? Вся живность в Серенгети делится на два класса: те, кто ест, и те, кого едят. Везде идет нескончаемая игра в салки-кусалки. Если вы знакомы с Африкой только благодаря телевизору, то здесь как раз знакомая вам Африка. Это страна Аттенборо[4]: корявые, стриженные ежиком акации, пурпурное небо, жирное, угреватое солнце, которое соскальзывает за горизонт, ужимая вечер до двадцатиминутного сеанса наслаждения самым экзотическим и прекрасным закатом на земле.

Серенгети занимает север Танзании и соседнюю часть Кении. Здесь происходят ежегодные миграции антилоп гну. Антилопы следуют за дождями, а за ними увязываются все многочисленные любители бифштекса с кровью. Гну – массовка Господа Бога. Эти странные горбатые существа со скорбными вытянутыми мордами будто непрерывно жалуются про себя на свою тяжкую долю. Их огромные стада, скачущие неуклюжим галопом, – одно из чудес света, которое напоминает грандиозные сцены из фильмов Сесиля Де Милля