На войне я не был в сорок первом... - [9]

— Запомни, сын: я ни в чем не виноват. Это ошибка. Понял меня? Это ошибка.

Я молча киваю. Отец смотрит на меня так ласково, как не смотрел никогда.

— Очень ты, Лешенька, на маму похож. Вылитая мама. Она красивая была... Утром пойдешь к тете Марусе. Поживёшь у нее, пока я не вернусь. Ну, зачем же плакать? Ведь ты мужчина. Вспомни-ка Чапаева...

Что я, маленький, что ли? Не надо меня утешать, не надо напоминать про Чапаева. Я глотаю слезы, давлюсь ими. За­жимаю рот ладонью, но рыдания сотрясают мои плечи.

Глаза у отца становятся грустные-грустные.

— Ты уже большой мальчик, Лешенька. В десять лет я был учеником стеклодува и никогда не плакал. А ведь ты мой сын. Не позорь меня...

И я постепенно замолкаю. Мне кажется, что ночь длится бесконечно долго. Да и в самом деле — в окно уже загляды­вает рассвет...

Отец подходит ко мне и торопливо целует несколько раз в щеку. Никогда раньше он меня не целовал.

— Выше голову, сын! — в последний раз улыбается мне отец.

... Я сижу на постели и думаю. Долго думаю. Голова у меня от всех этих мыслей начинает болеть невыносимо. Чуть свет я прихожу к тете Марусе. Она уважала моего отца. Когда-то он очень помог ей, выручил из какой-то большой беды. Она готова была молиться на отца.

— Лешенька! — всплескивает она руками. — Что с тобой случилось?

— Арестовали папу, — глядя в сторону, говорю я.

Руки у тети Маруси опускаются.

— Как же так? — говорит она. — Как же так...

Потом в глазах ее появляется надежда. Она ставит передо мной тарелки с едой и быстро-быстро говорит:

— Вызволим папу, Лешенька! Тысячи подписей соберу, а папу вызволим...

— Совсем теперь пропадет сирота, — жалостливо судачили соседки во дворе, — ох, пропадет.

В Москве у меня есть бабушка. Мать моей мамы.

До Москвы я добирался зайцем. Разыскал бабушку. Она охала и ахала, слушая мой рассказ.

Я жил у нее и учился в школе. А перед самой войной по­шел в ремесленное. Они тогда только-только создавались. Не мог я сидеть на шее у бабушки, понимал, что тяжело ей было.

А в ремесленном меня одели и обули. Питание у нас было бесплатное. В общем, почувствовал я себя самостоятельным человеком.

Про отца моего знали в училище. Знал и замполит Федот Петрович Черныш, и комсорг Нина Грозовая. Они писали куда-то. Им ответили, что отец мой умер в заключении от «па­ралича сердца».

— Сын за отца не отвечает, — сказала мне Нина Грозо­вая, — учись и работай спокойно.

Но я за отца всегда готов был ответить. Я все время знал, что он ни в чем не виноват.

И в конце концов настал в моей жизни день, когда мне сообщили, что отец мой полностью оправдан. И даже восста­новлен в партии, как старый большевик. Посмертно.

А Черныш и тогда верил мне. Черныш говорил, что никто не застрахован от ошибок. Даже те товарищи, что забрали отца. Будь отец жив, Черныш повоевал бы за него. Черныш — коммунист с семнадцатого года. Он брал Зимний дворец и был знаком с Владимиром Ильичом.

Это Черныш помог мне устроиться в ремесленное. Меня не брали — не хватало нескольких месяцев до четырнадцати лет.

— Нет правил без исключений, — сказал Черныш.

Мы перед этим долго беседовали с ним. О бабушке. Об отце. И вообще о жизни.

Черныш ходил со мной в Главное управление трудовых резервов. К самому главному из начальников. И начальник на­писал на моем зааявлении: «В виде исключения разрешаю принять т. Сазонова А. С. в ремесленное училище».

— Растите его хорошим человеком, — сказал начальник Чернышу.

— Вырастим, — уверенно сказал Черныш.

Глава пятая ВЕЗЛО ЖЕ ЛЮДЯМ!

Черныш пригласил нас на чай. Скучно Федоту Петровичу одному коротать вечера. Мы пришили к гимнастеркам новые подворотнички, начистили мелом пуговицы.

Любил замполит армейскую выправку. Полушутя-полу­серьезно он сказал нам, что мы имеем право отдавать честь военным.

— У них форма и у вас форма. Вы ведь хотя и в тылу, но тоже бойцы. Вот попробуйте поприветствовать — и сами уви­дите, что вам обязательно ответят.

Воронок прямо загорелся. Он вытащил меня на улицу и стал жадно искать военных. На противоположной стороне улицы шел красноармеец. Длиный, худющий, похожий в своих обмотках на журавля. Мы перебежали дорогу и, не доходя до красноармейца трех шагов, вскинули руки к фуражкам, пожи­рая его глазами.

Он ошалело посмотрел на нас и... козырнул. Козырнул! Потом нам попался младший политрук. Он не только ответил на наше приветствие, но даже остановился и заговорил с нами.

— Молодцы, что уважаете старших, — сказал младший политрук.

— А мы и рядовым отдаем честь, — сказал Воронок.

— Я имел в виду старших по возрасту, — снисходительно объяснил младший политрук. На губах его золотился пушок — видать, для солидности он пробовал отпустить усы.

— Что ж вы всё отступаете? — укоризненно сказал полит­руку Сашка.

Собеседник наш неловко откашлялся:

— Я, видите ли, всего лишь третий день в армии.

Можно было догадываться, что теперь дела пойдут на лад. Кто-кто, а младший политрук не ударит лицом в грязь. Мы расстались с ним дружески — он и старше нас был на каких-то четыре года. Не больше.

— Опоздали мы родиться, — изрек Сашка, — пока под­растем — война закончится, Гитлера повесят н не достанется на нашу долю ни орденов, ни медалей.