На войне я не был в сорок первом... - [12]
На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык — и будешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.
По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном приказа говорит Сашке Воронку:
— Живо в щель!
— Что я — клоп, что ли? Чем я хуже тебя? — обижается Воронок.
— Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода — и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.
— Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие — слушать девчачий визг.
— Тогда в метро беги.
Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?
— Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, наплевать? — чуть не со слезами говорит Сашка.
Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.
— В случае чего — прячься за бочкой. Усвоил?
— Вас понял! — отвечает Воронок.
Он карабкается вслед за мной на крышу и, восхищенно озираясь, замечает:
— Да здесь настоящая война!
Уже забегали по темному небу длинные лучи прожекторов. Колышутся над городом аэростаты воздушного заграждения. Их поднимают каждый вечер, не дожидаясь тревоги. Мы видели, как занимаются этим девушки-красноармейцы на Чистых Прудах.
Затрещали со всех сторон зенитки, загукали крупнокалиберные пулеметы. На крышу к нам упал первый осколок зенитного снаряда. Сашка подобрал его и, перекладывая с руки на руку, как горячую картофелину, сказал удивленно:
— Словно из печки...
— Из пекла — точнее будет. У меня этих осколков — считать не сосчитать. Теперь я их даже не собираю.
— Шарахнет какой покрупнее по голове — сразу загнешься, а?
— По теории вероятности это исключено, — сказал я с видом знатока.
— Да ты и не нюхал эту теорию. Не люблю, когда люди стараются казаться умнее, чем они есть, — заметил Воронок.
Я напялил большущие брезентовые рукавицы и оперся на щипцы.
— Вид у тебя живописный. Так и хочется приняться за картину и назвать ее «Юный патриот», — насмешливо произнес Воронок.
Зачем я взял его с собой? Пускай сидел бы в щели с девчонками. .. Еще насмехается!
Сверху девчонок не видно, но в минуты затишья отчетливо слышно, как они болтают о всяких пустяках. Слабый пол. Точное определение. Ни одной из них нет сейчас на нашей крыше.
Впрочем, они тоже кое на что годятся. Многие вступили в санитарную дружину. Им целый экзамен устраивали. А мы, мальчишки, изображали условно раненых. Меня перевязывала Рая Любимова. Руки у нее оказались нежные-нежные. Но она забинтовала мою голову так, словно из нее вот-вот все мозги должны были вывалиться.
И когда я застонал от этой тугой повязки, Рая удивилась и спросила:
— Это ты, Сазонов, условно стонешь?
— Условно, условно, только разбинтуй, пожалуйста, поскорее, — прохрипел я.
— Не могу — у меня еще не приняли мою работу.
Пришлось мне минут тридцать дожидаться, пока к моим носилкам не подошел врач. Он ощупал повязку со всех сторон и сказал: — Я удивлен, что этот условно раненый остался живым. Вы же, девушка, задушили его бинтами.
Я с трудом приоткрыл один глаз и увидел слезы на глазах Раи Любимовой. Тогда я пересилил себя и прошептал:
— Мне, доктор, было очень хорошо. Поставьте ей отлично. Никогда не забуду взгляда, которым наградила меня Рая.
За этот взгляд и не такие пытки можно было бы перенести.
Воронок бродит за мной по крыше, словно тень, и рассуждает вслух:
— Говорят, фашисты такие зажигалки придумали, от которых человек сразу слепнет. Вот будет номер, если к нам такая упадет!
— По теории вероятности на нашу крышу зажигалка может упасть один раз за сто лет, — сухо сообщаю я.
На этот раз Воронок охотно принимает мою теорию. Почувствовал, что я рассердился на него.
Прямо над нами повисает осветительная ракета. Становится светло как днем. Фашистскому летчику теперь видны многие дома вокруг. Напротив нашего училища — старинный монастырь, напоминающий своими стенами и церквушками Кремль в миниатюре. Нас отделяет от монастыря только Яуза, которую сверху можно принять и за Москву-реку.
Настоящий Кремль замаскирован так, что гитлеровским летчикам трудно его найти. Мавзолей Ленина закамуфлирован под небольшой домик.
На том берегу Яузы — крутой откос. На нем вдруг вспыхивают десятки бенгальских огней. Только это не безобидные палочки, которые жгут у новогодних елок, а кое-что поярче: горят зажигательные бомбы, расплескивая пламя по траве откоса.
— Совсем рядом, — шепчет Сашка.
И в эту же минуту две зажигалки падают к нам. Одна из них, разбив деревянный щит, катится к самому краю крыши. Она застревает у желоба. Я подбираюсь к ней со щипцами и, чуть отвернув в сторону лицо, сбрасываю зажигалку во двор. Там её сразу же засыпают песком. Вторая бомба подожгла крышу. Мы с Воронком хватаем по ведру с водой и мчимся наперегонки к очагу пожара. Выливаем ведра — и снова к бочке.
— Постой! — кричу я. — Лучше сначала песком забросать. Мы тянем ящик. В одной руке у меня — совковая лопата.
Подцепляю как можно больше песка. Несколько бросков — и огненные брызги уже не расплескиваются вокруг. Пахнет гарью, дым попадает в легкие, и мы, как по команде, начинаем кашлять.
