На войне и в плену - [59]

Меня держали в камере десять дней. Потом, как я полагаю, надзиратель доложил по команде, что получение от меня информации добровольным путем не представляется возможным, и меня вернули в основной лагерь в Смоленск. Поскольку я находился под следствием и ранее обвинялся в попытках совершить побег, мне не позволялось покидать территорию лагеря в составе рабочих бригад или под иным предлогом.

Такие же ограничения в передвижении были установлены еще для двух офицеров, против которых уже были тщательно собраны нужные следствию улики. Я валялся вместе с ними на соломе за длинным зданием лагерного барака. Один из офицеров был гауптманом (капитаном) родом из Мюнстера, второй — лейтенантом из Вюртемберга. Мы обсуждали свое безрадостное будущее и гадали, кого же из нас первым направят в так называемый heldenbunker (бункер героев). Это здание называлось так потому, что его обитатели обычно принадлежали к первоклассным воинским формированиям и отказывались клеветать на них. Третий рейх прекратил свое существование, но мы все еще хранили верность своему поруганному отечеству.

«Бункер героев» располагался за территорией лагеря. Это был перевалочный пункт между лагерем и тюрьмой, и каждый, кто попадал туда, рано или поздно получал тюремный срок. А иногда приговор был еще более суровым. Первым дорога туда выпала лейтенанту. Однажды утром его имя громко выкрикнули, после чего, посмотрев друг на друга, мы дружно прошептали «heldenbunker». Через час пришли за мной. Мы быстро попрощались с гауптманом, пожав друг другу руки. Каждый знал, что очень скоро и он должен будет присоединиться к нам в том зловещем месте.

Наше новое узилище было темным, холодным и грязным. Там стояло такое зловоние, что первые несколько часов пребывания мне хотелось кричать от отчаяния. Каждый сидел в одиночной камере, но перегородки между ними были сделаны из деревянных досок, и мы могли разговаривать, даже не повышая голоса. Мы пытались поддержать друг друга и самих себя, рассказывали своим товарищам свои истории. В соседней от меня камере сидел Эмиль, известный боксер. Ему удавалось отвлечь наши мысли о настоящем и ближайшем будущем увлекательными историями о его поединках в Англии, Америке, Италии, Венгрии, Швеции и других странах. Камеру с другой стороны занимал бывший командир подводной лодки, который был тонким знатоком богатейшего репертуара морских легенд. Перед рассказами этих двух людей мои собственные воспоминания о горных походах и катаниях на лыжах выглядели довольно бледно. Ведь бои на ринге или приключения на море гораздо легче описать, чем величественное безмолвие гор во время восхождений.

Нам никак не удавалось вовлечь в наши разговоры лейтенанта. Тот казался подавленным, как будто уже чувствовал петлю вокруг своей шеи. Всего неделей раньше на берегу Днепра были повешены семь немецких офицеров, а моему соседу инкриминировали те же преступления. Во время допроса капитан Рошков постоянно заявлял, что если лейтенант не признает свою вину, то обязательно будет повешен. Его вынуждали сознаться, хотя это признание вовсе не гарантировало, что лейтенанту сохранят жизнь. Ужасное преступление, совершенное этим офицером, состояло в том, что, будучи интендантом, он отнимал у населения скот и картофель. Полагаю, что если ко всем подходить с этой точки зрения, то любой солдат во все времена являлся преступником.

В предвидении своей скорой смерти лейтенант целыми днями плакал и стонал, доходя до состояния истерии. Мы делали все, что могли, чтобы остановить его, но ответом на любые наши слова всегда была одна и та же фраза: «Они повесят меня». После каждого допроса он в мельчайших подробностях рассказывал нам о вопросах, которые ему задавали, о том, что делалось для того, чтобы добиться от него нужных ответов. В конце концов, он оказался полностью во власти страха и отчаяния. Его стойкость была сломлена, и он сам решил свою судьбу. Лейтенанта привели обратно в камеру, где он, дрожа от стыда, провел свою последнюю ночь, после чего его отправили отбывать двадцатипятилетний срок наказания в Сибири.

Эмиля обвиняли в тех же преступлениях, однако здесь палачи допустили ошибку, согласившись провезти его по деревням, которые он якобы ограбил. Ни в одной из них никто не смог даже опознать этого офицера; капитан Рошков был в ярости. А в последнем селе его не только узнали, но и стали громко хвалить за доброе отношение к местным жителям. И несмотря на суровые окрики конвоя, «обворованные» крестьяне дружно провожали Эмиля назад со словами одобрения и похлопываниями по плечу. Не помогла даже зловещая репутация НКВД и явное неодобрение его сотрудников. Благодаря этому в один из вечеров нас всех ждал приятный сюрприз: Эмиля возвращали из бункера обратно в лагерь.

Прошло немного времени, и камеры бункера заполнились новыми узниками. В тот самый день, когда мы одновременно лишились Эмиля и лейтенанта, к нам в компанию прибыли два пожилых человека, один из которых, как я помню, работал почтальоном в Восточной Пруссии. Обоих обвиняли в том, что они вынесли в карманах пальто картошку с колхозного поля, где они работали, чтобы позже приготовить ее у себя в бараке. Ни один из них не служил в армии, оба были гражданскими, которых солдаты русской армии схватили в собственных домах и отправили на восток как бесплатную рабочую силу, или попросту рабов. Как они вспоминали, тысячи таких здоровых мужчин, не имевших никакого отношения к армии (все подобные здоровые мужчины были мобилизованы в фольксштурм (ополчение), в данном случае успели добежать до своих домов. — Ред.), были отправлены в Россию в лагеря для военнопленных. Иногда случалось, что в таких лагерях отец встречался с сыном, а брат находил родного брата. Почтальон рассказал нам о том, как один из его друзей таким образом нашел в смоленском лагере своего единственного сына. Но у таких историй о воссоединении семей редко был счастливый конец: смертность среди гражданских лиц была чрезвычайно высока. Те двое несчастных получили в качестве наказания семь и восемь лет заключения, но почтальон умер у себя в камере в ночь накануне отправки. Ему досталась камера, которую прежде занимал Эмиль. Почтальон умирал, прислонившись к деревянной перегородке, и я слышал, как он испустил дух.