На волка слава… - [26]

ГЛАВА X

Затем моя военная служба. Служил я в Анже. В общем, в департаменте Мэна-и-Луара. Приятный город, надо сказать, и он расширил мой кругозор. Это был по — прежнему серый цвет, но скорее серый цвет старого фасада, цвет серого песчаника. Более нежный. Более светлый. Время от времени — увольнение. Я добирался до Парижа. Или иногда в воскресенье организовывала себе выезд мадемуазель Пук. Приезжала меня повидать. Прежде всего, чтобы выговориться.

— Эта дорога! Этот поезд! Столько было народу! У меня начались мои мигрени.

МОИ мигрени. У этой женщины все было во множественном числе. Мои мигрени, мои счета, мои лета. «Женщина моих лет». Но вы думаете, что ее мигрени мешали ей говорить? Одна минута. И в эту минуту влезало все. Ее старая мать, Клермон-Ферран, служащий газовой компании, сын соседки, прищемивший дверью палец, заботы, воспоминания.

— Когда я вижу тебя в этой униформе, Эмиль, я не могу не вспомнить о Роже.

Это ее кавалерийский лейтенант. Тот, который лишил ее невинности. Нынче подполковник Марино.

— Ты не сердишься на меня? Это же так естественно, не правда ли? К тому же, когда я сравниваю тебя с ним… Впрочем, в то время они были одеты по другому.

Я даже потехи ради написал ему, этому Марино, письмо. И подписался: Гастон Пук. Сочинив, что я явился плодом его преступной связи и что мы, моя мать и я, прозябаем в нищете, и ему еще аукнется его порочное поведение. Надо же ведь было испортить ему настроение.

Или она рассказывала мне о магазине, о господине Дюфике.

— Я все-таки беспокоюсь за него. Слишком уж много он курит. И обязательно сигары. Я бы хотела, чтобы он перешел на трубку. Это не так вредно, как-то сказала я ему.

Ее и в самом деле все время что-то беспокоило. Ее озабоченный взгляд оставался постоянно устремленным в угрожающее будущее. Могу поклясться, что я никогда не встречал такой сильной супружеской привязанности, какая часто возникает у секретарш и их патронов.

Или о старике Жюле, который продолжал дразнить ее. Или о господине Тонглере, старшем служащем, у которого, если ей верить, были свои мании.

— А что за мании, Бланшетта?

Она краснела, изображала из себя человека, умеющего хранить тайну.

— Может, мне просто приснилось. Или показалось.

Хотя это мне было бы как раз интересно. Но опять включалась система. Мадемуазель Пук тоже была в системе. А система допускает только забавные мании. Мании признанные. Те, которые вызывают смех. Но не другие. Если бы господин Тонглер любил кроссворды или имел привычку пощипывать себе ухо, об этом мадемуазель Пук мне бы рассказала. Именно потому, что это общеизвестно. Потому что это больше не представляет интереса. Но господин Тонглер любил делать, я не знаю что, имел, не знаю какую привычку, и мадемуазель Пук не смела рассказать мне об этом. Вот и удивляйся после этого тому, что наука не продвигается вперед. Постоянно система. А я сам, жалующийся здесь, в своем повествовании, сколько раз, даже не замечая этого, оказывался жертвой системы? Сколько раз из двух вещей, о которых я хотел сказать, я выбирал то, что было легче выразить? А легче именно потому, что это было уже известно, и мне достаточно было сделать только небольшой намек, не слишком утруждая себя объяснениями, но в то же время и без серьезного рассмотрения этих двух вещей, которое подсказало бы, какая из них является самой важной, самой характерной. Вот, например, мадемуазель Пук. Я уже говорил, что она суетилась по пустякам. Ладно. К тому же это правда. Но разве это действительно такая уж важная черта. И разве не лучше бы мне было сообщить, например, о том, что, когда она выходила из туалета, у нее всякий раз появлялось на лице горделивое выражение. Именно горделивое, по-другому не скажешь. Горделивое, самоуверенное, удовлетворенное. Я слышал гулкий шум спускаемой воды, и под эти торжественные звуки появлялась мадемуазель Пук. Она шла уверенным шагом, шла поступью императрицы, осторожно похлопывая по СВОИМ юбкам, словно она успокаивала спрятанного под ними льва. Согласитесь, что такая черта говорит больше о человеке, чем какая-нибудь банальная информация о том, что он суетится по пустякам. Вам не кажется, что такая черта может оказаться важнее всего остального? Или вот еще я забыл вовремя и к месту рассказать про спуск воды в туалете: когда я был маленьким, я невероятно боялся этого приспособления. Боялся, разумеется, шума. Того грохота, который каждый раз раздавался. Он казался мне таким громким, таким несоизмеримым с крохотным помещением. Поэтому я быстро-быстро спускал воду и убегал с сильно бьющимся сердцем. Эти штрихи кажутся мелкими. Но разве это основание для того, чтобы ими пренебрегать? Мое мнение таково, что объяснение никогда не бывает исчерпывающим. Самая суть вещей обычно так и остается не проясненной.

Это как мои чувства к мадемуазель Пук. Я говорю сейчас о том времени, когда я был в армии. К тому моменту наша связь длилась уже два года. А что я рассказал об этом? Разумеется, очень мало. И из-за этого у вас может сложиться неправильное представление. Она меня раздражала, мадемуазель Пук. Совершенно верно. Раздражала. И я не чувствую себя виноватым, написав об этом. И все-таки я по-своему даже любил ее. Со временем я как-то привязался к ней. Я испытывал к ней симпатию. Испытывал признательность. И на это тоже были причины. Она заботилась обо мне. Вязала мне носки. Когда я уходил от нее, она закутывала мне горло шарфом.