На вершине мира - [37]

— Думаете, снесло? — недоверчиво спросил Сугробов.

Алексеев отвел глаза, — за три часа льдину не могло снести на девять миль, — и сказал:

— Может, и снесло…

Часы летели быстро, как минуты. Лег спать Сугробов, немножко вздремнул Алексеев. Весело шумел примус. За металлическими стенками самолета выл ветер. Не спал Жуков. Что-то испортилось в рации, и он терпеливо со схемой и вольтметром в руках проверял сложную аппаратуру, просматривая шаг за шагом, дюйм за дюймом всю цепь, контакты, лампы, детали. Четыре часа работал Жуков. Пот выступил на его высоком лбу. Проснулся Алексеев. Он стал ходить за Жуковым, взял у него схему, помогал разбирать и разъединять части рации. Оба отлично понимали, какое значение имела сейчас радиостанция.

— Есть, — внезапно сказал Жуков, — есть! — И он улыбнулся.

Повреждение было найдено и тут же исправлено.

Прошло пятнадцать часов. Механики Гинкин [134] и Шмандин спали уже двенадцать часов подряд. Мы пообедали без них, жалея прервать их отдых. Гороховый суп, поджаренные охотничьи сосиски и чай с шоколадом показались изысканными яствами. Кастрюлю и миску с супом завернули в мех, чтобы сохранить пищу горячей до пробуждения механиков. Через час они проснулись и попросили есть. Пурга начала стихать. Ветер разметал тучи и прогнал туман. Солнце осветило льдину. Жуков застучал ключом:

— Погода улучшилась. Через два часа моторы будут готовы. Когда вылетим, сообщим.

Зашумели лампы Семь человек возились возле моторов, готовя их к последнему перелету. Ровно через два часа Жуков снова связался с лагерем.

— Давайте пеленг! Вылетаем.

Самолет легко тронулся с места. Плавно обойдя вокруг площадки, он повернулся против ветра. Полный газ! Машина понеслась, подпрыгивая на снежных буграх и ледяных пригорках. Стрелка указателя скорости отмечает километры в час: 60, 70, 80. Мало! Нужно 100 километров в час, чтобы машина оторвалась. Газ выключен, но было уже поздно, нам казалось, что ропаки еще далеко, а в действительности они были совсем близко. Резко взлетев вверх, самолет перескочил через ледяную гору и всей своей тяжестью в полторы тысячи пудов обрушился на снег. Инерция не была потеряна, и машина еще дважды повторила прыжки. Казалось, что самолет сейчас рассыплется на части. Все грохотало. Стучали ведра, примусы, банки, инструменты. Похоже было на то, что шасси уже нет и самолет сидит на брюхе. Но когда машина замерла, мы вышли и убедились: все [135] было в порядке. Еще два разя пытался взлететь Алексеев, но площадка явно была короткой, и самолет не мог набрать нужной скорости.

В ход пошли лопата, кирка, пешня и саперная лопатка. Шмандин и Гинкин остервенело рубили ропаки и разбрасывали по сторонам голубые куски льда. Сугробов отрубил кусок доски и расщепил ее на палочки. Я разрезал чехол. Так появилось на свет первое оборудование нашего аэродрома — восемь флажков. Мы поставили их в 60–80 метрах друг от друга. Вдоль них надо было взлетать. Между седьмым и восьмым флажками Алексеев должен был выключить газ, если бы машина не оторвалась. Впереди были ропаки. Машина зарулила, обошла группу ропаков. Крылья мешали смотреть сквозь маленькое окошко вперед. Я считал флажки. Третий, четвертый, пятый, шестой. Самолет бежал, набирая скорость. Седьмой. Надо выключать газ. Неужели Алексеев забыл? Но над восьмым флажком мы уже летели. Алексеев чувствовал, что еще 30–40 метров — и машина оторвется. Поэтому он рискнул и не убрал газ на восьмом флажке. А через 23 минуты мы прилетели в лагерь…»

Разговоры и рассказы прервал Папанин. Подойдя к Алексееву, он деловито осведомился, что где лежит, и принялся за разгрузку. Имущество станции все увеличивалось и увеличивалось. На льдине росли новые горы продуктов, горючего, снаряжения. Папанин ходил с книжечкой вокруг всех самолетов, описывал груз, как бы проверяя наличие товара. Не откладывая дела в долгий ящик, зимовщики начали сборку своей палатки. Они свинтили вместе алюминиевые трубы, перетянули их шелковыми лентами, выложили фанерный пол, или, [136] по выражению Папанина, половичок. Он все любит называть уменьшительными именами. Окончив трудовой день, мы легли спать. В лагере царит мертвая тишина. Незаходящее полуночное солнце заливает ровным светом громадную льдину. Снег искрится и переливается тысячами огней. Все спят. Тишина нарушается только шумом передатчика: радисты ищут Мазурука.

28 мая — третий день на полюсе

Мы потеряли всякое представление о времени. Весь день светло, в любой час солнце стоит на одинаковой высоте, нет ни севера, ни запада, ни востока. Всюду, во все стороны, во всех направлениях — юг. Часто, проснувшись, недоумеваем: что сейчас четыре часа дня или утра? Наши вопросы разрешает Федоров. У него в палатке висит хронометр с двадцатичетырехчасовым циферблатом. Мы бегаем к нему определять время суток.

Сегодня зимовщики закончили, наконец, сборку своей палатки. Мы называем ее «Домом правительства». По сравнению с нашими палатками — у них дворец, высокий, просторный и, пожалуй, даже красивый. Там установлены настоящие койки, имеется настоящий стол, стулья. На стене висит портрет Сталина. Пол покрыт резиновыми матрацами и тройным слоем оленьих шкур. Решив зажить культурно, зимовщики пристраивают к палатке снежную кухню. «Дом правительства» воздвигнут в центре льдины. Вокруг расположились остальные двенадцать зданий поселка. Первой стоит палатка, в которой живет Шмидт с командирами. Компактной кучкой разбиты палаточные склады и мастерские, группирующиеся вокруг снежной радиостанции [137] Кренкеля. Остальные палатки установлены под крыльями самолетов. Василий Сергеевич и Шевелев сначала поселились было вблизи центра. Но затем им показалось нецелесообразным по нескольку раз в день пересекать все поле, ибо каждый экипаж кормился в своем самолете. Тогда Молоков и Шевелев вытащили запасную палатку из крыла машины и разбили ее под крылом нашего корабля. В ней поселились, кроме них, Ритсланд и я.