На трассе — непогода - [52]

Андрей неуютно заворочался в кресле и стал думать, как прилетит в Ленинград, пойдет на кладбище, отыщет могилу матери, потом ему снова придется лететь в Находку — там ждет труппа… «Попал я в какой-то круг», — подумал он, и ему остро захотелось увидеть мать, будто с ней так ничего и не произошло; приехать домой, обнаружить ее сидящей за столом, раскладывающей карты в любимом пасьянсе, — он даже вздрогнул от этого желания и прикусил до боли губу, поняв его неисполнимость. «А что я знал о ней?» Этот вопрос прозвучал в нем внезапно, и он тут же стал лихорадочно перебирать в памяти известное: гибель отца, ранение, одиночество, тоску по театру. Что еще? Она жила рядом с ним, учила его, он искал у нее слова утешения; она всегда ждала его, иногда до глубокой ночи, когда он задерживался на съемках или уходил к кому-нибудь на квартиру после спектакля, где при свечах пили водку, заедая печенной в духовке картошкой, играли на гитаре, спорили, рассказывали веселые истории, — он любил эти пирушки, они были частью его жизни, отдыхом после труда; а мать жила, может быть, не только ожиданием его, были у нее подруги, соседка Надежда Степановна, да, видимо, и многое другое, этого он не знал и уж никогда не узнает. «Как же это так? Ведь она была самой близкой… Да я же в какой-то оболочке живу. Люди где-то рядом, только рядом…» И тут же опять ему вспомнилась Вера. «Может, потому-то и не понял. А ведь считаю — для таких, как она, и живу. И вот случилось — позвала, а не понял… Скверно-то как».

…Всего три дня было закрыто небо над аэропортом, но именно там я понял, что ожидание нельзя измерять почасовой или посуточной мерой, это не временна́я категория, а состояние души, потому для него не годится календарная система, как и любое другое измерение, для каждого человека оно имеет только свой особый смысл, как надежда и вера… Плыли лайнеры в небе. И я прилетел на остров, поселился в растрескавшемся от частых землетрясений домике у скалы, о которую с шипящим шумом разбивались волны. По вечерам с крыльца домика океан во мгле казался загадочным и изменчивым.

Иногда на крыльцо выходил лейтенант, муж той женщины со скуластым по-татарски лицом, которую видел я по утрам с девочкой на пепельном песке, он курил трубку, сосредоточенно пыхтел ею — в комнатах курить было нельзя — и говорил мне, что ехали они сюда с Украины, ехали поездом, потому что жена боится самолета, а потом теплоходом, долго ехали, но пройдет еще день-два, и они с семьей направятся дальше, на другой конец острова, там они будут жить на заставе, — и, заканчивая свой рассказ, вздыхал:

— Скорее бы…

1970

ПОБЕГ

Памяти матери, Елизаветы Свидерской

Часть первая ЕСЛИ ОГЛЯНУТЬСЯ…

…тогда я ей сказал:

— У меня был другой отец.

— И кто же?

— Отто Штольц, оберст-лейтенант вермахта.

— Ты хотел сказать: обер-лейтенант?

— Я сказал правильно. Оберст-лейтенант — это по-нашему подполковник.

— А на меньший чин ты не согласен?

Конечно же она решила, что это шутка… Вот с этого и началось.

Прежде всего — небольшое предисловие: событие, о котором пойдет речь, необычно, многим оно может показаться неправдоподобным, хотя я почти ничего не выдумал. Я не случайно написал «почти», потому что не был, да и не мог быть очевидцем главного, а пользовался чужими воспоминаниями, документами, дневником, — этим я хочу сказать, что все факты, именно факты, а не их оценки и освещение существовали и существуют независимо от меня.

Когда я решился начать эти записки, один из друзей моих — Алик — посоветовал:

— Поменяй фамилии.

— Зачем?

— Ты можешь ошибиться в мыслях и чувствах людей, — сказал он. — И тогда эти люди будут оскорблены.

Сначала я с этим не был согласен, но потом решил: в словах моего друга есть доля истины, — и я изменил фамилии, но не все; теперь же, когда записки эти закончены и найдено то, что хотел я отыскать, мне кажется — как бы ни были названы герои этой истории, действительными именами или же вымышленными, это не имеет значения, сам факт еще ничего не определяет, если он оторван от цепи иных событий, размышлений и чувств, он только факт — и все, но стоит приблизиться к нему, чтобы разглядеть попристальней и понять его предназначение, как он может повернуться многими гранями и лучи света, отражаясь от них, высветят не одну человеческую жизнь, и тогда уж важны будут не только имена, а более всего иного — суть факта и ее устремленность.

Не всегда нам дано проследить изначальность того, чем живем мы сегодня, и когда склоняешься к любимой в первом поцелуе, то вряд ли встанет перед тобой тень прадеда, скачущего в глухой ночи по дороге, где за каждым изгибом таится пуля в стволе, скачущего, чтоб только заглянуть в глаза той, без которой не был бы возможен твой первый поцелуй сегодня, как не был бы возможен ты сам; но если оглянуться… Мне это удалось. И я думаю теперь: удайся это каждому, то, наверное, ни у кого бы не было сомнений, как бесконечны и непрерывны человеческие судьбы и как много каждый несет с собой из того, что содеяно теми, кто был до нас, — это не бремя, это — движение, единство потока, и в этом потоке всего лишь мелкая капля — моя история, но без нее не было бы меня, а стало быть, и того, что я теперь знаю…