На трассе — непогода - [22]

Сорок минут, самое большее сорок минут, и этот человек окажется рядом. Правда, можно еще улизнуть, затеряться в вокзальной толпе, и пусть потом Ростовцев думает что хочет, но это уж совсем мальчишеская трусость, тогда незачем было и звонить… А ведь он давно решил это сделать, еще в Благовещенске, но все не мог, не мог, хоть и терзался от своей неуверенности…

Интересно, Ростовцев приедет один или с Машей? Если с Машей, то, пожалуй, проще, с женщинами всегда проще, хотя эта достаточно попортила ему нервов. Все-таки тогда Танцырев странно женился на ней, не было у них ни свиданий, ни любовных объяснений, просто пошел к ней домой, остался на ночь, а утром сказал: «Переезжай ко мне». Даже свадьбы не было, совсем не так, как четыре года назад с Нелей… Маша. Низенькая веселая женщина. Что нашел в ней Ростовцев? Но ведь он и сам жил с ней три года, пока не выпроводил ее за дверь… Это сейчас кажется все глупым и даже мерзким, но тогда он уверенно чувствовал свою правоту, он терпеть не мог всяких там всепрощенцев, его ударили наотмашь по самому больному лишь потому, что он был доверчив.

Ему уже выделили в то время клинику; правда, был еще шеф, но была и клиника — так получилось. Это потом он стал думать, что Ростовцев пошел к нему, преследуя свою корысть, но это было неправдой, просто Петр хотел работать с ним, трезво понимал, что не может делать тех операций, которые уже давались Танцыреву. А когда выяснилось с Машей, выяснилось, что Петр встречается с ней, — Танцырев не мог контролировать ее время, торчал в клинике с утра до ночи, часто ночевал в кабинете на диванчике, да ему и в голову не приходило ее контролировать, глупость какая: охранять жену от друзей, — и вот когда все выяснилось, тут-то и произошло несчастье: во время дежурства Ростовцева умер мальчик. Разговор был простой: «Надеюсь, ты и сам понимаешь, что не можешь работать больше в нашей клинике?» Все говорили, что Ростовцев не повинен в смерти мальчика, летальный исход был предрешен. Но Ростовцев не спорил, он уехал из Москвы, а через год к нему поехала Маша. Вот и все. Очень простая история. Теперь все позади, теперь у Ростовцева своя клиника в этом городе… Сорок минут, нет, полчаса, даже меньше, и этот человек окажется рядом. Как они встретятся?

«А если бы ты сам был на его месте?» Пожалуй, разговора не избежать, хотя сейчас вряд ли он нужен. Да, разговор может быть, его даже легко представить, если попытаться проникнуть в ход мыслей Ростовцева, — впрочем, Танцырев уж не раз за эти четыре года представлял себе этот разговор. Ну, примерно бы так, если бы Танцырев начал первым, не дожидаясь, пока ему предъявят обвинения:

— Дело в том, Петр, что ты нанес мне удар в спину. Этого не может выдержать ни один мужчина, когда он верит другому как другу.

— Я полюбил ее, Володя. Она меня тоже. Не наша вина, что это случилось, когда она была уже твоей женой. Я ведь тебе сам сказал об этом. А ты не смог отойти, хотя и не любил ее. Проще всего было бы тебе уйти в сторону. Но у тебя бешеное самолюбие. Из-за него ты не сумел посмотреть истине в глаза. Впрочем, не ты первый, кто приносит истину в жертву своему тщеславию.

— Слова. А я верю фактам.

— Есть и факт.

— Ты о мальчике? Но ведь у тебя был шанс, пусть крохотный, но был, и ты прозевал его, — может быть, минуту, может быть, несколько секунд, когда произошла остановка сердца. Что толку было в массаже, когда погиб мозг. Ведь очень просто все объяснить несчастным случаем. О, это удобная формула! За нее легко спрятаться. Несчастный случай. Рок. Судьба. Но я привык иметь дело с реальностью. Я, как и ты, хирург, Петр, нам мало одной теории. За любой посылкой я вижу факт и только факт, чтоб его можно было осязать, пощупать руками. Так поставлены мои мозги. Так я привык жить и работать.

— Но ведь теперь ты знаешь, что мальчик был обречен. В то время мы еще не умели спасать таких, была только надежда, иллюзия, да и путь тот, по которому мы шли, оказался неправильным. И не это было главным, когда ты объявил меня виновным, а Маша.

— Но ты взял вину на себя.

— Нет. Я просто ушел… Я уехал, а потом понял, какая чудовищная совершена ошибка. Маша тоже это поняла. Я не мог взять вину на себя, даже для того, чтобы ты утешился. Это было бы противно истине.

— Ты, Петр, считаешь меня повинным?

— Я считаю, что каждый из нас должен дать ответ себе, это важнее. Поиски зла в другом ни к чему не приведут, только к озлоблению. Тебя лишь я могу спросить: почему ты не отпустил Машу сразу? Ведь я пришел к тебе и сказал: «Мы любим друг друга». Ты же решил всеми средствами удержать ее при себе.

— Пожалуй, я смогу объяснить… Мне все давалось нелегко, Петр. Ты это знаешь. Голодное военное детство и студенчество, когда мы по ночам грузили уголь, чтоб было на что пообедать, хотя надо было беречь руки. Потом работа, адская работа. Тебе ли это не знать? И вот, когда было построено хоть какое-то здание, обретен покой, нужный только для того, чтобы еще больше отдаться работе, выполнить задуманную программу, приходишь ты, мой друг, чтобы все разрушить. Твоим союзником становится самый близкий мне человек — Маша. Что мне оставалось? Отступить? Примириться с этой разрухой? Или же отстаивать завоеванное? Я выбрал последнее.