На трассе — непогода - [20]

— Это ведь не я говорю, это герой мой говорит, и это совсем не значит, что я с ним согласен.

— А если не согласны, так зачем же так горячо говорили? Мы ведь поверили.

— К тому же это японская поговорка, старая японская поговорка.

— Ну и что же, что поговорка? Если человеку стыдно, значит, он сотворил какую-нибудь гадость, а из гадости добродетели не вылепишь.

Андрей улыбнулся, это сразу изменило его лицо, оно ожило, не казалось больше таким бледным, запавшим.

— Вот так вы поняли, — сказал он. — А мы, помнится, там другой смысл вкладывали. Там ведь о святых речь шла, и о грешниках, и о том, что все святые — бывшие грешники. Они к добру через зло пришли. Так, может быть, этому добру грош цена, если за ним стоят кровь и жестокость. Вот о чем там шла речь.

— Интересно… А можно я еще у вас спрошу?

Все смотрели на них, и это стало напоминать сценку из телевизионного репортажа, когда на студию приглашают знаменитость, кто-то один задает вопросы, а остальные слушают; может быть, Андрей почувствовал, что попал в такую ситуацию, и оглядел всех смотрящих на него.

— Да-а, — сказал он. — Как-то…

— Неловко, да? — спохватилась Вера. — А может быть, мы пойдем походим возле дома? Делать-то нечего. А то еще когда такой случай подвернется.

— Ну что же…

— Идемте, идемте, — сразу же поднялась Вера, подхватила Андрея под руку, повела его к выходу.

Едва смолкли их шаги в коридоре, как наступившую тишину оборвал грубый голос:

— Слюнтяйство разведут хуже вонючего тумана.

Это сказал Николай. Все уже знали в комнате, что фамилия его Пельменщиков.

Он стоял в проходе между кроватями, рукава серой рубахи были закатаны, обнажая крепкие загорелые руки, он приглаживал ладонями длинные темно-русые волосы, приглаживал так, будто они ему мешали, и при этом его продолговатые щеки, покрытые светлой щетинкой, подергивались.

Жарников, который полулежал на кровати, скрипнул пружинами и сквозь очки брезгливо посмотрел на Пельменщикова.

— Зачем же это вы так? — сказал он.

Тут Пельменщиков неожиданно улыбнулся, и улыбка у него оказалась простодушная, даже добрая, обнажившая крепкие, ровные зубы, и только что жесткие глаза его просветлели.

— А мы ведь с вами знакомы, Михаил Степанович, — сказал он. — Не припомните?

Видимо, эта стремительная перемена в облике Николая удивила Жарникова, он поправил двумя пальцами очки, стал вглядываться в Пельменщикова, а тот шагнул к нему поближе, взялся руками за спинку кровати.

— Я вас еще утром узнал, да постеснялся тревожить. Потом подумал: может, и не вспомнит. Я у вас на заводе чуть меньше года работал на горячей прокатке. Директор, конечно, всех рабочих помнить не обязан. Но тут один случай есть.

— Какой еще случай? — напрягая память, вглядывался в Пельменщикова Жарников.

— А когда горячую полосу из рольганга вырвало.

— Ну-ну! — протянул Жарников. — Так это ты был? — И тут же строго спросил: — А почему с завода удрал?

— Да я не удрал, Михаил Степанович. По вербовке на Восток поехал.

— Все равно удрал, — твердо сказал Жарников. — Ишь моду взяли, полгода на одном заводе, потом за казенный кошт — на другой конец страны. На подъемных верхом катаетесь, все обетованную землю ищите… Небось опять на завод проситься будешь?

— Не исключено, — с достоинством ответил Николай.

— А мы вот не возьмем, — вспыхнул Жарников и прихлопнул ладонью по спинке кровати, словно это была крышка письменного стола. — Бегунов не надо. Мы там цехи реконструируем, поселок строим, а они, видишь, вильнут хвостом — и опять на готовенькое. Народу не хватает, а все равно не возьмем.

— Возьмете, Михаил Степанович, — спокойно сказал Николай. — Я работник хороший, четыре специальности имею. Не учеников же вам все время набирать.

— Постой, — видимо что-то вспомнив, сказал Жарников. — Ты ведь институт кончал?

— Ну, — радостно кивнул Николай. — Три курса кончил и завязал. Смысла нет инженерский диплом получать, один расход энергии на учебу, трата времени. Мне без диплома больше платят.

— А ведь на заводской капитал учился.

— Чепуха это, Михаил Степанович, в одном государстве работаем, одно дело делаем.

— Ишь как заговорил, — качнул головой Жарников. — А о людях почему так некрасиво выражаешься? Молодой, а судишь. Тебе сколько?

— Двадцать пять. Но я ведь уже хорошо по жизни поползал. А насчет этих выражений, так это другое дело, это уж серьезное дело. Если хотите, объясню. — Николай пододвинул к себе стул ногой, сел напротив Жарникова. Во всей осанке его чувствовалась твердая уверенность в себе. — Я эти разговоры про добро и всякую другую чепуху терпеть ни при какой погоде не могу. Все это гнилой туман, Михаил Степанович. Я таких людишек, кто про эту самую доброту болтал, испытывал не раз. Как их прижмешь, они только о себе и думают и про свои мечты сразу забывают. От тумана жизнь освобождать надо, чтобы все было просто и ясно. Люди должны жить здоровой жизнью, а в ней есть две вещи — работа и радости земные, а больше нет ничего. Так и путать незачем. Я за настоящее, за естественное, без гнилой трепотни. Понятно?

— Нет, — сказал Жарников, — не понял.

— Сейчас поймете, — снисходительно усмехнулся Николай, говорил он весело и легко. — Если и есть у нас беды, то оттого, что стали говорить: поимей жалость, будь добр. И стали мы ой как жалостливы, все прощать стали друг другу, и пьяненьких жалеем, и слабеньких, — мол, поддержи его, чтоб не упал. И стали многие на этой жалости и доброте себе жизнь строить. Профессиональных нищих развелось по всей стране тысячи, один пенсию побольше клянчит, другой — кусок пожирней, третий — дом чтоб бесплатный ему отгрохали. А мужиков, работников, все меньше да меньше. Чувствуете, куда эта доброта нас завела? А человек, чтоб мог горы ворочать, должен быть крепким, сильным, здоровым, без всякой гнили. Не будет в нем жалости для других, не будет и к себе. Тогда все в кулак соберется, в одну точку бить будем, на этом крепость общества и стоит.