На той войне - [36]

— Ой, страшно-то, поди, как было?

— Страх всегда позднее приходит, а в горячке не до него.

— А как же ты из пушки? Умеешь, что ли?

— Так я же танкистом был. Башнером!

— Вот как? Не знала. Меня тоже медалью «За боевые заслуги» наградили, а Катю Мариничеву и Машу Прокофьеву даже орденами Красной Звезды! И еще похвастаюсь: кандидатом в члены партии меня приняли! Все не решалась подавать заявление, а Новгород освободили, написала. На днях кандидатскую карточку получила. Что со мной было, не представляешь! Руки и ноги от волнения тряслись. Ой, заговорила я тебя. Идем в палатку, погреемся.

— А разве можно?

— Нельзя, конечно. Но в шоковой пока, слава богу, никого нет.

Зеленая снаружи палатка внутри была белой. Пол устлан хвоей, топилась печка.

— Как ты назвала эту палатку? — спросил Саша, осматриваясь.

— Шоковой. Сюда самых тяжелых, без сознания, которых даже оперировать нельзя, приносят. — Люба на миг задумалась о чем-то, озорно улыбнулась и попросила: — Ты посиди здесь. Я скоро.

Вернулась загадочная, на Сашу посматривала как-то по-другому. Достала из кармана сверток.

— Держи, — подала кружку, флакон с какой-то жидкостью. — Это гостинец тебе.

— А я ничего не принес. Не догадался, понимаешь ли, — смутился Саша.

— Мне ничего и не надо, а ты выпей, Саша, обмой свой орден.

— И ты выпьешь, — обрадовался он.

— Я еще не научилась, и на дежурство мне ночью, а ты выпей, сразу и согреешься.

Невелико угощение, но не ожидал его Саша. Как лихой казак опрокинул кружку и задохнулся, закашлялся. Ни слова сказать, ни вздохнуть. Руками только мог махать.

— Что это? — спросил наконец.

— Спирт.

— Я его никогда не пил, — сквозь слезы признался Саша, — и закусить нечем.

— Прости, совсем забыла. Вот хлеб с маслом, — развернула Люба сверток.

Он торопливо откусил и снова сморщился.

— Я масло сахаром посыпала, чтобы вкуснее было. Он рассмеялся:

— Солью надо было, солью. Кто же сахаром закусывает?

Действительно, солью, вспомнила Люба. Когда у них собирались гости, всегда в первую очередь за солеными огурчиками да грибками тянулись. Смешно ей стало от своей оплошности, Саше — и того смешнее. Сидели и хохотали, глядя друг на друга, не в силах вымолвить и слова.

На улице смеркалось. В палатке с ее маленькими окнами и совсем темно стало. Заглянул санитар Крохмаль, передернул пышными усами и протянул удивленно:

— Филиппова, с кем это ты тут балакаешь? Я раненого на морозе держать буду.

Как песню спугнул. Пришлось возвращаться к действительности, выходить на улицу. Полная луна поднялась в небе, усыпанном крупными и яркими звездами. Одна искрой метнулась к земле.

— А я загадала! — трепетно воскликнула Люба.

— О чем? — живо спросил он.

— А вот этого не скажу.

— Не говори. Я догадался, и все знаю.

— Что знаешь? Что? — встревожилась Люба.

— А вот этого я тебе не скажу.

Они посмотрели друг на друга и смутились — не так уж трудно было догадаться, о чем могла загадать Люба.

— Пусть все сбудется, как ты загадала.

Вместо ответа Люба потянулась к нему, застегнула телогрейку и пригрозила:

— Не смей распахиваться. Простудишься. Ты еще придешь?

— Непременно.

— Поскорее. Хорошо?

— Постараюсь. До свиданья, Люба. Мне пора.

— Постоим еще немножечко?

— Постоим.

— Тебе далеко идти?

— Километров пятнадцать.

— Ой как далеко! Иди давай, — сказала Люба, но рука ее, мозолистая и шершавая от частого мытья, еще долго покоилась в руке Саши и не хотела расставаться с нею.

3

После освобождения Новгорода дивизия быстро очистила западное побережье Ильменя, а под Шимском вступила в тяжелые и изнурительные бои. Оборона немцев здесь оказалась крепкой.

Таня Дроздова соображала: «Старая Русса не освобождена, и фрицы держат не Шимск, а дорогу, чтобы иметь запасной путь отхода из Старой Руссы». И что там думают на Северо-Западном? Шуганули бы немцев как следует, они бы и тут деру дали. Понимала Таня и другое: чем дольше продержатся фашисты, тем больше зла причинят. Если и целы ее Подгощи, то теперь спалят непременно, жителей угнать могут или перестрелять всех от мала до велика. В работе забывалась, а как оставалась без дела, иногда взрывалась:

— Ну что стоим? Что? Может, мне в пушкари пойти или на «катюши»? Я бы им такую баньку устроила — до Сольцов бы без памяти катились.

Повеселела, когда загрохотал фронт по-настоящему и вперед двинулся, а медсанбат получил приказ на передислокацию. Залезла на машину, глаза на дорогу, и застыла. Показался Шимск.

— Я думала, Шимск — город, а это деревушка небольшая. Ты что нам плела, Дроздиха? — подковырнула Таню Клава Отрепьева.

— Плела! Не твоя Москва, конечно, но райцентр был, а сейчас домов осталось, что у столетнего зубов во рту. Стой! Стой! Остановись! — забарабанила по кабине, увидев в проезжающих мимо санях соседку Екатерину Лапину.

На ходу выскочила из кузова, бегом к ней:

— Екатерина! Как там мои? Все живы? Не врешь? Ой спасибочко! Я тоже жива — что мне сделается?

Шофер отчаянно сигналил. Уже с машины Таня крикнула: — Если отпустят, приеду. Так и скажи маме.

Пять километров от Шимска до Подгощ. Бегом бы туда слетала Таня, да отпроситься не у кого. Замполит капитан Коршунов остался на старом месте, а новый комбат, майор Березовский, такой строгий и неприступный, что не решилась к нему обратиться, чтобы все не испортить. Два дня промаялась, но дождалась Коршунова. Он отпустил, и полетела Таня домой.