На той войне - [30]

— И тогда что сделали эти сволочи! — бледнея от ярости, рассказывал Высочин. — Забрали Марфушу, понимаешь ли. Вывели из дома, и сразу выстрелы! Мать, не помня себя, выбежала на улицу, а полицаи ржут: «Говорила, больная лежишь, подняться не можешь, а выпорхнула как молодица. Так вот, Анна, не придет Мария, расстреляем младшую». И увели Марфушу, посадили. — Он сделал несколько глубоких затяжек и продолжал: — Сто дум мать передумала, а выход один. Разыскала Марию, и решили они, будь что будет, а младшую надо спасать. Марфушу выпустили, а Марию угнали. Написал матери, как мог успокаивал, а сам не верю, что жива Мария останется. Как ты думаешь? Фишкин вздохнул:

— Никто на этот вопрос не ответит, Саша. Во время войны жизнь человека зависит от таких случайностей, что и на день вперед загадывать нельзя, а вот надеяться можно и надо.

— Умом понимаю, а сердцу как быть?

— В кулак его, Саша, в кулак, что еще посоветовать... — Фишкин помолчал, а потом, чтобы отвлечь. Высочина от тяжких мыслей, спросил: — О родных ты рассказал, а девушка у тебя есть?

— Откуда? Я же с финской в армии.

— Ну и что? Не урод, парень видный, я бы сказал, даже красивый.

По душам так по душам. Была у него девушка. В техникуме. Несколько месяцев любовался издали, все искал повода познакомиться. Такой случай представился, и он воспарил. Дня не мог без нее прожить. Но больно бойка оказалась избранница, тороплива, а по его мнению, любовь должна быть доверчивой, но робкой. Пытался внушить это девушке, она засмеялась: «Тебе надо «бедную Лизу» искать». На этом все и кончилось.

— Да, — посочувствовал Фишкин, — не повезло, но кто ищет, тот всегда найдет. — В черных глазах капитана загорелись веселые огоньки. — Давай я тебя с настоящей дивчиной познакомлю?

— Сосватать, что ли, хочешь?

— А хотя бы и так, раз ты сам не телишься.

— Война закончится, подумаю, — пообещал Высочин. Случайный, ни к чему не обязывающий разговор получился, но Высочин догадался, почему повернул в медсанбат Фишкин, беспокойно заерзал, готов был выпрыгнуть из саней, но удержало вдруг возникшее незнакомое радостное чувство, тревожно, как перед боем, забилось в груди сердце.

Оперуполномоченный батальона старший лейтенант Доронькин оказался на месте. Фишкин познакомил с ним Высочина и не мешкая приступил к делу:

— Помнишь, о чем я тебя просил?

— Конечно, — Доронькин с интересом посмотрел на Высочина.

— Тогда действуй.

Доронькин исчез. «На самом деле какое-то сватовство получается, как у Островского. А если я ей не понравлюсь, или она мне, тогда как быть?» — подумал Высочин и недовольно спросил у Фишкина:

— Зачем так быстро? И вообще, понимаешь ли, не нравится мне все это. — Ему и перед Доронькиным было неудобно, и еще больше он боялся обидеть незнакомую пока девушку.

Фишкин рассмеялся:

— Чтобы не дать тебе опомниться, чтобы не сбежал, не выпрыгнул в окно, как Подколесин. Помнишь такого?

— Изучал, — хмуро ответил Высочин. А Фишкин гнул свою линию:

— Она с регистрационным журналом придет. Ты поищи в нем «интересующие тебя сведения» и какие-нибудь умные вопросы задай, чтобы произвести хорошее впечатление.

Все это Фишкин выговорил, не скрывая иронии, и Высочин понял, что его начальник действует по заранее разработанному плану, с Доронькиным у него полная договоренность и ничего уже не поправить и не изменить. С опаской взглянув на дверь, он достал расческу и начал приводить в порядок волосы. Фишкин расхохотался:

— Смотри-ка ты на него! Он и впрямь не хуже красной девицы волнуется. Ну попереживай, попереживай.

— Разрешите войти? — раздался в двери певучий голос.

Фишкин поднялся, приглашая Высочина следовать его примеру.

— Да, да, заходите, пожалуйста.

— Товарищ капитан, ефрейтор Филиппова по вашему приказанию явилась.

— Ну, не по приказанию, Люба, а по просьбе. Раздевайтесь, пожалуйста. Разрешите-ка я за вами поухаживаю. Вот так. Шинель вашу на гвоздик повесим. Присаживайтесь.

— Спасибо. Мне сказали, что нужен журнал...

— Да. Передайте его старшему лейтенанту. Его Сашей Высочиным зовут.

Тайком, как ему казалось, Высочин успел рассмотреть Любу. Сначала его поразили тяжелые русые косы. Почему не острижены? Потом — глаза, лучистые и ясные, как у ребенка. И крепкие, стройные ноги.

— Вам журнал нужен? Вот возьмите, — Люба смотрела на Высочина спокойно, без тени смущения, и он сообразил, что она ни о чем не догадывается. — Ах да. Извините. Я, понимаете ли... Он взял журнал, раскрыл, что-то прочитал и отвернулся от света, чтобы скрыть лицо и проступивший на лбу пот. Вспомнил, что платок у него не первой свежести, и покраснел еще больше. А Фишкин уже вовлек Любу в разговор, они над чем-то смеялись. Как просто все у него получается и как смело он разговаривает с такой необыкновенной девушкой! Ему бы так, завидовал Саша, но на все попытки капитана втянуть его в разговор отделывался краткими междометиями.

— Саша, у тебя есть вопросы к Любе? — громко и со значением спросил капитан.

— Нет, не имею, — зачем-то вскочил на ноги и ругнул себя за это Высочин.

— Тебе все ясно? Ну что ж, тогда помоги Любе одеться и проводи ее.

Легко сказать: «Помоги одеться!» А ему не приходилось подавать пальто девушке, и Люба не умела пользоваться такой помощью. Она никак не могла попасть в рукава шинели и покраснела не меньше Саши. Они вышли из землянки. Высочин понимал, что разговор должен начать он, хотя бы спросить о чем-нибудь, но нужные слова не находились, а вопросы, которые хотелось задать, казались преждевременными.