На тихой Сороти - [8]

Дед Козлов пил десятый стакан и все вел с мамой нескончаемый, не совсем понятный для меня разговор.

— Ты, Настя Митревна, по первости с колхозом-то не наседай. С оглядкой надо. Мужик у нас вольный, нахратый — куды там!.. Всяк сам себе хозяин. Кулачьё опять же воду мутит. Их в Сибирь да в Соловки. А они в бега да за обрезы. Учителя Григория Михайловича по осени порешили. С ног мильтоны сбились, а по сю пору душегубов так и не нашли. Тоже все в колхозы скликал. Гудит деревня, что твой улей. Что ни день — сходка, крик да шум, а то и драки. Так-то, Настя Митревна, душа разлюбезная.

Слушает мама. Курит. Задумчиво пускает колечки дыма. Расспрашивает:

Вы-то, Василий Петрович, сами как? За колхоз или против?

Не во мне закавыка, Настя Митревна. Какой теперь с меня хозяин к лешему? В поле обсевок. Как схоронил старуху, все сыновьям оставил. Веришь ли, надоели. Получили земли вволю — ну чисто взбесились: перегрызлись, передрались, пересудились. Стыдобушка. Это свои-то родные-кровные. А ты чужих хочешь вместях заставить жить. Кинул я им все: подавитесь! Вот в исполкоме теперь кучером служу. В тепле да при деле. Сыт, не бит. А они как хотят. Своим умом богаты. А коли б дело меня касалось, то я так тебе скажу, Настя Митревна. В колхоз войти не напасть, да как бы потом не пропасть. Поглядеть бы со стороны! как оно получается, а потом уж и робенка об пол...

— Нет, любезный Василий Петрович, это нам не годится — со стороны. Если бы все так думали...

— Зачем все? Не все. Беднота в колхоз пойдет. Куда ж податься?.. А вот середняцок покряхтит, почешется...

Возвратилась с базара Тоня. Ее тяжелую кошелку с покупками принес какой-то дюжий мужик в женском зимнем пальто нараспашку. Лисий облезлый воротник весь в репьях.

— Это Федя Погореловский,— сказала Тоня. — Он мне помог.

Мама и бровью не повела. Позвала босяка, как знакомого:

— Садись, Федя, к столу.

Федя нерешительно топтался у порога. Босые ноги как гусиные лапы — красные, грязные, в трещинах. Тоня сказала:

Ну что же ты? Снимай пальто. Супу налью. Поешь.

Никак не можно,— просипел босяк. — Дыхательство болит...

Дед Козлов незаметно подмигнул Тоне, постучал себя пальцем по лбу. Тоже позвал:

Чего уж там, Федор. Садись. В пальтухе садись. Твоя-то женка поди с утра нарезалась. Голодный ить ходишь.

Федь-ка! Федь-ка! — раздался за окном визгливый женский голос.

Федька-босяк вздрогнул всем своим большим телом и втянул голову в плечи.

— Во!—сказал дед Козлов. — Легок шишок на помине. Тарантасиха евонная во весь рот зепает. Найдет — отволтузит. Ну и короста! Заездила бедолагу. Да садись, тебе говорят!

Неожиданный гость нерешительно уселся на кругляш и принял от Тони тарелку. Руки его тряслись, суп лился через край. Он с такой жадностью набросился на еду, что мама сказала:

Тоня, дай ему еще чего-нибудь...

Федь-ка! Па-ра-зит!.. Ужо погоди!..

Я выглянула в окно и расхохоталась. Стоит под каштаном круглая краснорожая баба. Руки в боки. И глядит на окна нашей квартиры. Вылитая пивная бочка на свиных ножках. Нос как пятачок. Глаза — луковицы. Капот засаленный. Никогда я таких не видела.

— Федька! Черт!..

Чего ты лаешься? — спросила я бабу. — Нету у нас Федьки.

А не врешь? — Баба погрозила мне коротким пальцем. — Гляди у меня!..

Зина, отойди от окна! — приказала мама. — И почему ты так разговариваешь с незнакомой женщиной? Разве тебя не учили, что всем взрослым надо говорить «вы»? Ведь ты же школьница. Стыдись!

Я опять надулась. Не люблю, когда отчитывают, да еще при всех. Заступился ласковый дед Козлов:

— Э, полно, Настя Митревна. Какая ж она женщина? Да это сатана в юбке, истинное слово, сатана!

Вадька опять подбирался к сахарнице, где еще оставалось несколько кусочков сахару. Тоня погрозила ему пальцем:

— Дорвался? И чего трешься между взрослыми? Шел бы во двор. Погуляй около дома.

Я обиделась:

Ему небось можно, а мне нельзя?

И тебе можно,— смилостивилась Товя.— Но только со двора никуда. Ни шагу!

Вышла я на улицу. Поглядела со стороны на свой дом. Старый-престарый, некрасивый и пузатый, как комод. Доски обшивки над вторым этажом рассохлись и выпирают наружу, как серые тощие ребра. Окна косые. Печные трубы на ржавой крыше съехали набекрень: одна вправо, другая влево.

Шумно в доме. Слово скажешь — гул идет по всем углам. Дверь хлопнет — как пушка выстрелит. А народу в доме — и не сосчитать. Не молчат же люди — разговаривают. Вот и нет ни минуты тишины. И кажется мне, что это не дом, а корабль, натужно гудящий на сизых волнах.

Не нравится мне дом. Хуже б надо, да нельзя. Но я себя утешаю: «Хорошо, что комнаты на втором этаже. Выше всегда же лучше».

Теперь я гляжу не на дом, а на заманчивую Святую гору. Стоит над горой неумолчный птичий грай. Грачи ссорятся с нахальными галками. Кипит птичья драка — только перья в воздухе кружатся.

Хочется мне сбегать на Святую гору. Это ж близко— рукой, подать, но боязно одной. Все-таки место новое, незнакомое. Вот если бы с кем-нибудь вдвоем...

И тут я увидела девчонку. Стоит девчонка в трех шагах и глазеет на меня. Узколицая, зеленоглазая, худющая, что ящерка. Волосы у девчонки белые, брови и ресницы тоже белые. И платье белое, с оборками. Коротюсенькое. А ноги длинные, журавлиные. Чудно!