На Тихом Дону - [6]

— А как Чохов-то меня лопаткой железной по голове вдарил, этого небось не прописали! — крикнул Савелий Дворянсков, приотворив дверь, но тотчас же был вытеснен полицейским.

— Это когда же? — раздался все-таки ему в ответ из майданной голос, принадлежавший, очевидно, не кому иному, как Петру Чохову.

— Когда-а! то-то, ты забывать стал! — не отворяя уже двери, с крыльца громко и злобно возражал Дворянсков.

— М-мол-чи, честная станица! — раздался голос есаульца.

— «И что бы только ни случилось в нашем хуторе покушения на кражу, — читал атаман, — он, Дворянсков, указывает по поводу кражи потерпевшим отыскивать в обратную сторону, чтобы нельзя было отыскать украденное; кроме того, во всех общественных собраниях и частных насмехается и конфузит; неоднократно многим из граждан нашего хутора делал вроде смеху большие под видом побои и грозил опасностью жизни. По внимательному нашему обсуждению, мы, выборные хутора м — ского, единодушно постановили просить подлежащее начальство: казака нашего хутора Савелия Дворянскова командировать в отдаленные станицы за разврат своей законной жизни и для исправления дурного поведения. Настоящий приговор поручаем нашему хуторскому атаману представить таковой на утверждение станичного схода».

— Чего же, господа, как думаете? проводить? — спросил атаман, окончив чтение.

Было несколько секунд молчания. Вопрос был не для всех животрепещущий и важный, и потому сход не крикнул в ответ так могуче и дружно: «в добрый час»! или «не надо»! как, бывало, приходилось мне слышать в некоторых других случаях.

— Что же, проводить — так проводить! — первым заговорил толстый рыжий казак, богатый мельник.

— А то чего же таких держать? — раздался еще резкий голос.

— В добрый час! — поддержало их несколько недружных голосов.

Обычный оратор, тот самый старик, который за несколько часов раньше жаловался на стеснение казачества, встал и заговорил своим самоуверенно рассудительным тоном.

— Господа выборные! проводить легко, да есть ли за что провожать-то? Дело не шуточное: человека от родного пепелища оторвать? А чем он кормиться будет? на ком грех будет?

— Как — неизвестно? Он первый разоритель у нас в хуторе! — крикнул один из хуторян.

— Я про то и говорю, что надо все разобъяснить, разобрать… — обратился к нему старик-оратор. — Вот спросим хуторского атамана, как и что?

— Первый разоритель, господа выборные! — вставши с своего места, заговорил хуторской атаман, — вредный человек! даже такой человек, что не дай Господи!

— Да кого он разорил? Кто, действительно, может доказать? — раздался вдруг с задних скамей громкий голос, принадлежавший казаку с широким, энергическим лицом и с небольшою русою бородкой.

— Это, господа выборные, брат ему! — сказал, вскакивая с места, кудрявый, маленький, черный, как жук, казак, очевидно, один из ярых противников Савелия Дворянскова.

— Я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, а я, действительно, правду говорю! — сильно жестикулируя и размахивая руками, громко заговорил брат Дворянскова: — кого он разорил? Действительно, что гуляет, это — верно, да кто у нас не гуляет? Ведь на свои деньги гуляет, а не на ваши!

— Вы, господа выборные, как хотите, а наш хутор решил: командировать! — заговорил горячо хуторской атаман, обращаясь к выборным. — Вы пожили бы с ним! Первым долгом, он говорил вот Петру Федотычу о пропавших трех пар быков — у меня и у него, — что быки наши пошли на хутор Угольский Распопинской станицы, где постоянно есть хищная переправа, а между тем быки оказались в юрту Кепинской станицы, в ольхах, около хутора Подгорного… Вот он какой человек! Все кражи он эти знает и с людьми с такими знается, узлы запутывает…

— Потом также пропал хомут с седелкой у казака нашего хутора Максима Сухова, — прибавил черный, кудрявый казак по фамилии Хорьков, — и он говорил: «я знаю, где твои вещи — на хуторе Чигонацком». Значит, он поэтому знает!

— Да вообще он многие кражи уверял, что знает, а посылал отыскивать в обратную сторону, — сказал третий хуторской выборный.

— А казаков молодых сколько он обмошенничал этими своими лекарствами, и говорить не остается![3] — продолжал обвинять своим пронзительным, тонким голосом Хорьков, — да после и насмехается, скрыляет, при народе конфузит…

— Эта у него сожительница — такой яд, что не приведи Господи! — заговорил, вставши с места, опять тот же выборный, по фамилии Чохов, которого хуторской атаман называл Петром Федотычем, — чтобы кого она не оговорила, так не она и будет…

— Притом и воровка, — прибавил хуторской атаман.

— Самовар у них день и ночь, — продолжал Чохов, — в летнее время души нет, подпалят! Ему бояться нечего, терять — ничего не потеряет, гол как сокол, а хутор может весь пустить с сумой… Вредный человек, господа старики! Как хотите, а прекратить его надобно. А то он никого не признает, один разврат от него обществу. Молодых казаков так приучил, что никакого сладу нет с ними…

— Господа выборные! — заговорил брат Савелия Дворянскова с задней скамьи, порывисто вскакивая с места и жестикулируя, — я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, я, действительно, правду скажу, — зря хотите обидеть человека! Ежели баба его виновата, то зачем же, действительно, с какого резону его выселять? Выселяйте ее!