На Тихом Дону - [10]

Я походил часа два по городу. Пыльно, душно и почти пустынно… Асфальтовые тротуары, разогретые и размякшие от солнца, издают тяжелый запах; песочная пыль столбами ходит по улицам, слепит глаза и затрудняет дыхание. Зелени почти нет. Невысокие, подстриженные топольки в городском саду, запыленные и жалкие, не дают тени. Оживленную картину представляла собой лишь базарная площадь, где, около лавок с старьем, копошился разноплеменный сброд: татары, волжские мужики, хохлы, казаки… Все это пестрое общество, разделившееся на живописные группы, торговалось, ругалось, пело и даже спало прямо под палящими лучами летнего солнца.

В двенадцать часов я поехал на Волго-Донский вокзал, а оттуда, в ожидании поезда, прошел на пристань.

Деревянные помосты завалены были мешками, рогожами, пологами, телами спящих бурлаков. Длинный ряд барок с мачтами и будками вытянулся в стройную линию. Около лодок, у берега, барахтались в воде мальчики и девочки, взрослые — и мужчины, и женщины вместе, не стесняясь друг друга, а тут же бурлаки таскали огромные кули на плечах.

Я остановился около них. Шла ссыпка пшеницы. Ширококостные, сутуловатые, смуглые, сожженные солнцем мужики — без рубах, в одних широких, коротких портах, с обнаженным телом, с удивительной мускулатурой — таскали по зыбким настилкам из барки наверх огромные кули и, донесши до железного, висевшего на весах чана, разом, с каким-то озлоблением бросали в него мешок; пшеница шумно высыпалась. Весовщик глядел на стрелку весов, отсыпал или присыпал корцом из стоявшей тут же кадки; другой бурлак высыпал из чана в новый мешок; женщина, закутанная до самых глаз в платок, завязывала его; бурлак, крякнув как-то животом, с усилием подвигал мешок к себе; два его товарища, подставив гладко обтесанный «подтоварник» (шест), взваливали на его спину куль, и он нес его на место, в правильно сложенную кучу других кулей. Молодой приказчик в пиджаке и картузе наблюдал за ссыпкой. Тут же недалеко, под раскинутым на шесте пологом, зашивали мешки девушки. Бурлаки острили над ними грубо и сально, громко хохотали; крепкие слова так и стояли в воздухе. Девушки отвечали бойко и бесцеремонно, глядели вызывающе-смело. Приказчик, хохотавший с увлечением, визжа и хватаясь за бока, полез, наконец, к ним в палатку, и тотчас же оттуда послышался неистовый визг и барахтанье.

Было очень жарко; термометр показывал 42° на солнце. От жары, от запаха разогревшихся досок, мочалы, воблы у меня разболелась голова. Глубокая истома лежала на всем. Даже звуки «Дубинушки», хриплые, но стройные и не лишенные оригинальной прелести, звучали вяло и с усилием. Утомленным глазам было больно смотреть на рябоватую поверхность Волги — желтой вблизи и синей вдали, — на яркий блеск небес, на пыльный, желтый горизонт…

Наконец, в четыре часа наш поезд оставил Царицын. Некоторое время из окна вагона можно было видеть несравненную Волгу с огромными, неуклюжими барками, с белыми пароходами, с лодками, с бурлаками в красных и синих рубахах. Потом глинистые холмы закрыли ее, и скоро мы опять были в степи.

Головная боль совершенно обессилила меня. Я заснул и спал почти всю дорогу. Проснулся, когда солнце было уже низко над горизонтом, и освежающий, ласковый ветерок врывался в окно вагона. По степи потянулись длинные тени от холмов и кустов бурьяна; она приняла более привлекательный, таинственный и загадочно-задумчивый вид и стала точно еще шире. Вдали был уже виден синий нагорный берег Дона.

Через полчаса хутор Калач замелькал предо мной своими белыми домиками, крытыми железом и тесом. Множество детворы, а за нею и взрослые спешили в том же направлении, куда бежал наш поезд; туда же скакали на дрожках, запряженных маленькими лошадками, казаки-извозчики. Мальчуганы пронзительно свистали и махали руками смотревшим в окна пассажирам.

На вокзале — многочисленная и пестрая публика. Преобладающим лицом здесь является уже казак — по большей части в гимнастической рубахе, в шароварах с лампасами, в неуклюжих запыленных сапогах, с шашкой через плечо. Он все тот же — бронзовый, малоповоротливый, со скептическим и снисходительно-равнодушным видом разглядывающий «машину» и с большею пытливостью присматривающийся к костюму выходящих из вагона путешественников и к их багажу. Он фигурирует тут то в качестве полицейского — с «медалкой» на груди и с разносной тетрадью в холщевом переплете под мышкой; то в виде простого зрителя — в сюртуке нараспашку, в вышитой рубашке и в фуражке с офицерской кокардой; то в виде возницы с кнутом в руках, в одной красной рубахе и опять-таки в заплатанных шароварах с красными лампасами. И всюду он, хозяин здешних мест, с готовностью подставляет свою спину, чтобы на ней проехались другие. Так называемая цивилизация со всеми своими удобствами и выгодами бежит мимо него, не оставляя в его пользование даже ничтожных крох, а он, заложив руки за спину и наивно раскрыв рот, лишь посматривает, как юркие и разбитные слуги господина Купона «действуют» на его земле, «объегоривают» его на каждом шагу, обмеривают, обвешивают, суют ему при случае фальшивую монету, урывают солидные куски и презрительно потешаются над его простотой…