На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте - [10]

При этом мы критиковали глупость Д. В условиях постоянного контроля в Вермахте, слежки за кварталами, домами и квартирами на родине бегство и выдача себя за «офицера-летчика» ничем хорошим закончиться не могли.

В 24-й танковой дивизии во Франции

Моя служба в транспортном отряде продолжалась почти два года, потому что я всегда вынужден был обращаться в лазарет по поводу всяких болезней вроде желтухи, язвы желудка или фурункулеза, и врач определял мою пригодность к военной службе как «годен к гарнизонной службе в тылу». Если принимать во внимание, что война тем временем набрала полные обороты и Гитлер приказал, чтобы каждый солдат побывал на фронте, то час моего перевода в действующую армию пробил относительно поздно.

После моего отъезда из Загана штабс-унтер-офицер написал письмо моей матери: «Армин уже уехал, на дорогу я еще смог ему дать денег. Я бы с удовольствием поехал с ним, но приказом меня перевели в полк «Фельдхеррнхалле». Это письмо показывает, насколько мало солдат мог повлиять на то, в какую часть его пошлют: так, из Вермахта его могли откомандировать в часть CA или войска СС. Я тоже в последние дни войны оказался в бывшем отряде CA танкового корпуса «Фельдхеррнхалле». И, несмотря на это, и во время войны каждый день открывал возможности в определенных обстоятельствах сделать жизнь лучше и в минимальных границах повлиять на свою судьбу солдата. Было необходимо иметь для этого волю и дух и быть готовым учитывать определенный риск того, что по своей инициативе берешь собственную судьбу в свои руки. Об этом я хочу рассказать позднее.

Сначала 5 апреля 1943 года я приехал во Францию, где должно было формироваться танковое соединение. При прощании с Заганом было много слез, последним актом был торжественный марш от казармы до вокзала. Впереди шел музыкальный взвод, который исполнял «Час расставания», очень похожий на вальс из «Фауста» Берлиоза, сыгранный в темпе марша. Когда мы пришли на платформу Заганского вокзала, мой друг, в то время унтер-офицер граф Позадовски-Венер, сразу же провел меня в купе с табличкой «Зарезервировано для вахмистра». Я робко заметил:

— Послушай, Хайнко, я, маленький ефрейтор, не могу занимать место в купе унтер-офицеров с портупеей.

Он вполне разумно возразил:

— Для меня место уже есть, а если кто из остальных будет протестовать, то я подарю ему пару яиц. — У него было с собой полно превосходной еды, присланной из поместья в Силезии.

Без всяких протестов вахмистры получили дополнительное пропитание. Граф, независимый в любых обстоятельствах, быстро научился привлекать окружающих на свою сторону. Пока поезд шел во Францию, несколько вахмистров, унтер-офицер и ефрейтор в лучшем настроении играли в скат. Переведенные со мной солдаты заполняли два железнодорожных состава. Наш путь пролегал через Дрезден, через Рейн до Вормса, а потом за границу. Наконец в качестве первого места расквартирования мы добрались до Бриона в Нормандии и встали на частные квартиры. Танки в этот район еще не поступили. Мы тренировались только на двух имевшихся в нашем распоряжении трофейных французских танках.

В маленьком магазинчике мы впервые попробовали попрактиковаться в школьном французском языке с продавщицами. Они были хорошенькие, а французская болтовня имела, по крайней мере, успех, и я смог купить специи, которые тут же отправил домой. Осталась пара фотографий на память. В общем, французские женщины избегали на публике показываться с немецкими солдатами. Через два дня мы поехали дальше — в Эпань, деревню с 800 жителями, находящуюся в 11 километрах от Порт-Одемер и в 25 километрах от Лизо. Затем поступили танки, которые на поверку оказались штурмовыми орудиями.

Здесь должна была быть сформирована и подготовлена новая 24-я танковая дивизия. 24-я танковая дивизия переформировывалась из восточнопрусской 1-й кавалерийской дивизии, которая после польской и французской кампаний еще повоевала в России, а 24-й танковый полк происходил из 2-го конного полка. В качестве внешнего отличия за славную историю немецкой кавалерии 25 октября 1941 года занимавший в то время должность главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршал фон Браухич отдал распоряжение, чтобы вновь формируемая 24-я танковая дивизия продолжала носить золотисто-желтые выпушки на головных уборах, петлицах и погонах. В то время, как у остальных немецких танковых войск цвет рода войск был розовый (у войск связи — светло-желтый), то 24-я танковая дивизия в качестве исключения носила золотисто-желтый цвет.

В соответствии с уставными требованиями конного полка капитан был здесь ротмистром, а фельдфебель — вахмистром, а рота называлась эскадроном. Дивизионный значок, который наносился на каждое транспортное средство, тоже соответствовал кавалерийской традиции: он представлял собой кавалериста на лошади, берущей барьер. Этот особый регламент был задокументирован, так как во вновь формируемой дивизии речь шла о традиционном соединении сухопутных войск. В листовках, которые сбрасывали русские самолеты, 24-ю танковую дивизию называли «кровавой собакой Воронежа». При этом так обыгрывалось не жестокое обращение с населением, а скорее имелось в виду стремительное наступление 24-й танковой дивизии, которая, форсировав Дон в июле 1942 года, ворвалась в Воронеж.