На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - [47]

17

Милиционеров Санька увидел в окно. Побледнел, и оттого его рыжина, казалось, вспыхнула еще ярче. Он бросился на колени, стал судорожно собирать негнувшимися, жесткими пальцами деньги. Собрав, вскочил и сунул их в Кристины пеленки, лежащие ворохом на кровати. Когда же дверь раскрылась и на пороге появились сотрудники уголовного розыска, он, раскинув руки, пошел им навстречу, широко улыбаясь фиксатым ртом.

— Сваты дорогие, заходите, — шутовским голосом, нараспев, проговорил он и поклонился им.

— Брось дурачиться, Промот, — сказал старший из милиционеров.

— Не Промот я тебе, начальничек, а Александр Петрович Горшков, — поправил его Санька.

В дверях стояли Лукерья Дмитриевна и Лидуха. Они делали успокаивающие знаки Маньке, а Лидуха, сделав из пальцев решетку, кивнула на Промота и подмигнула, мол, не бойся, Манька, все нормально.

— Это кто? — спросил тот же милиционер, кивнув в сторону Маньки.

— Это? — Промот поднял рыжие брови, — моя семья, начальник. Образцовая семья. Так сказать, первичная ячейка общества.

— Врешь, — сказала вдруг Манька, — не семья мы тебе. Никогда у тебя не будет семьи.

— Шутит она, начальник, — Промот говорил нервно, зло. — А ждать будет верно, какой срок ни дадите. Дочь у нее от меня. Рыжая она.

— Не твоя это дочь. От таких, как ты, не рождаются. И ждать тебя никто не будет, — Манька почувствовала, что нет в ее сердце места для Промота.

Милиционеры быстро собрали в чемодан все, что было принесено Санькой. Лидуху и Лукерью взяли в понятые. Промот в наручниках сидел на табурете. Когда Манька вытряхнула к изумлению всех деньги из пеленок, Промот презрительно бросил:

— Дура.

Милиционеры закончили необходимые дела, взяли Промота под руки и подняли.

Манька, взяв дочь на руки и прижав свою щеку к головке дочери, крепко зажмурила глаза. И, чувствуя слабую теплоту Кристиного тела, шептала:

— Не слышу я тебя, змей проклятый, не слышу.

18

Она чувствовала, как внутри крошечного существа, безмятежно спавшего у нее на руках, упругим родничком билось сердце. Она вслушивалась в его толчки и крепила в себе уверенность, что долго, может быть, еще целую вечность, будет радеть над этим родничком и что именно в нем смысл ее жизни.

И стоял Манькин барак, освещенный полуночным летним солнцем у подножия большой горы, и, если прищурить глаза так, чтобы терялись детали, то барак покажется длинным вагоном со множеством окон. В одном из них можно разглядеть женщину с ребенком на руках.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ

ПОЗДНЫШОК

Генка Филиппихин, единственный кормилец коровы Алины, так сладко пускал пузыри, что мать с первого раза пожалела его будить. Стараясь не звякать подойникам, она проковыляла из сеней, где стояла Генкина кровать с марлевым пологом от комаров, во двор, подоила корову Алину и только на обратном пути осмелилась растолкать сына.

— Вставай, Генька, вставай.

Не тут-то было.

— Генька! Будет дрыхнуть-то!

— Вставай, вставай, — передразнивает спросонья Генка и снова примеряет голову к подушке. — Петухи еще не орали.

— Петухи седни не про нас, — говорит мать. — Кузьмич седни заместо петуха деревню булгачит. Вон уж вторую песню завел.

Генка спускает ноги на пол. Пятки обжигает шершавый холод половиц, в открытую дверь сеней валит влажный предутренний сумрак. Птицы еще не поют, а по деревне разносятся частые гулкие удары молотка по бойку.

И то ли наяву, то ли во сне Генке представляется, как Кузьмич вышел из избы, сгорбившись и держась за поясницу, перешел дорогу к своему пчельнику. Чего только нет у Кузьмича на затоптанной лужайке между хлевом и пчельником! Там и старые, почерневшие, с разбитыми головками сани, и дровни — новенькие, по весне связанные, с неезженными еще полозьями, с терпко пахнущими корой ивовыми перевязями. На лагах лежат готовые оглобли, необделанные жерди, связки прутьев, поленницы сосновых огонотков, под верстаком, возле станка, — желтая, как топленое масло, стружка, иссиня-белая, цвета снятого молока, березовая и ивовая щепа, разные чурочки, чурбачки, полешки. Генка мечтает сквозь дрему: ему бы сейчас и на весь день сюда, на эту лужайку, — стругать, пилить, тюкать топориком, дышать всеми запахами, принесенными из лесу вместе с сосной, березой, осиной, ивой. Или смотреть, как Кузьмич в самодельном станке гнет дугой будущие полозья, вытесывает из березовых полешек легкие звонкие топорища, спицы к тележным колесам, насаживает косы, гоношит грабли. Наверно, и Кузьмич сам не прочь бы спозаранку, поплевав на руки, застучать топориком, да недосуг ему сейчас. Вот он взял боек, вставил его гвоздем в пробитое раньше гнездышко в чурбаке, цокнул по бойку молоточком для прочности, а лезьво косы плотно приладил к шляпке бойка, — и понеслась по деревне частая, двойная от эха трель молоточка.

— Некогда, сынок, нежиться, — напоминает мать. — Слышь, вторую косу кончает. Твоя осталась. — А твою-то тяп-ляп — и готово.

— Откуда ты, мам, знаешь, что он мою последней? Может, он мою уже отбил, а сейчас Маруськину возьмет, — спрашивает Генка.

— А то не знаю. Сперва он за Маруськину. Покуда рука верная. Маруська — хват девка. Ей вострую подавай. Потом — свою.