На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - [46]

15

Но назавтра Промот не пришел. Не было его и через день. Маньке уже начало казаться, что все случившееся тогда причудилось ей, а заботы, которые приносило каждое утро, притупили вдруг появившуюся надежду на новую жизнь, и только к вечеру, когда Кристя ровно посапывала у Маньки под боком, она вспоминала Саньку, и с этим воспоминанием, тускло светившим в ее мозгу, засыпала, иногда видела его во сне, но эти сны были нерадостные, и она их быстро забывала.

Но на третий день проснулась с уверенностью, что именно сегодня придет Промот, и с утра ее охватило волнение. Даже гуляя с Кристей по улице, она не отходила далеко от дома. Но вот зашла в поселковый маленький промтоварный магазинчик и, сама не зная зачем, купила мужскую рубашку. Спрятала ее в коляску и двинулась к своему бараку, ощущая, как в душе становится празднично и хорошо.

16

Промот появился к вечеру на такси. Манька видела в окно, как подкатила машина, как Санька вынимал чемодан с сумкой, как быстро рассчитался с шофером.

Рубашка, купленная Манькой, в целлофановом пакете лежала на диване. Она решила сначала убрать ее, но потом передумала — пусть лежит, увидит, что она тоже о нем думала.

Санька открыл дверь ногой и появился веселый, с бесшабашным королевским блеском в глазах.

— Ну, принимайте нас в свой куток! — сказал он, прошел в комнату, бухнул на пол чемодан и сумку и, продолжая улыбаться, спросил: — Аль не рады?

— Тише, ты, блаженный, дочку разбудишь!

Манька стояла перед ним и тоже улыбалась. Промот вернулся к двери, закрыл ее и, хлопнув себя по лбу ладонью, сказал:

— Черт! Конфет-то купить забыл!

— Для кого?

— Не для нас же!

— А дочке рано еще есть конфеты.

— Ничего, пососала бы. Пусть чувствует, отец пришел — значит праздник. — Он подошел к кровати, наклонился над ней и тронул пальцем носик спящей девочки: — Ух ты, сопливая.

— Она не сопливая, — тут же обиженно поправила Манька.

— Ну ладно, не сопливая, так не сопливая, — выпрямился Промот, — что ж, давай свадьбу гулять!

— Какую еще свадьбу?

— Как какую? Свою! Вино будем пить, песни петь. Новую жизнь начинаем.

— Денег, Саша, на такую роскошь нет.

— Эх ты, «денег нет». Смотри...

Промот подошел к чемодану, поднял его, плюхнул на диван, прямо на рубашку, и раскрыл.

— Вот и подарки невесте, — выметнул из чемодана какие-то платья, — вот свадебный костюм жениху, кримпленовый, вот шикарный перстень, — замерло в руке что-то желтое, ядовитое. — Иди-ка, подруга, сюда, одевай, не стесняйся.

А потом сумка, из нее — бутылки, консервы и даже несколько апельсинов.

Манька стояла и очумело смотрела на все это богатство, на перстень, который был ей великоват. Промот, заметив ее состояние, весело бросил:

— Что смотришь? Конечно, настоящее — рыжее. Да, рыжее. Все в меня.

— Откуда это? — упавшим голосом спросила Манька, кивнув на барахло.

— Новогодние подарки дяди Сэма, — смеясь, сказал Промот. Посмотрел на гору, его взгляд пробежал по склону и остановился на вершине. Повернулся опять к Маньке.

— Да что ты уставилась. Бери! Все твое, все наше. Эх, хорошо живет народ, а мы не хуже.

— Где взял? — закричала вдруг Манька и схватила его за лацканы пиджака. У нее перехватило дыхание, будто от удара в живот, и она, с округлившимися от внутренней боли глазами, повисла на нем. Промот взял ее за руки и оттолкнул от себя на кучу вещей на диване.

— Чего испугалась, дура? Все шито-крыто. На месте не замели — концы в воду. Надо же с чего-то начинать жизнь.

— А если я заявлю, — вдруг сказала Манька и испугалась, зная, что Промот не любит такие шутки.

Он посмотрел на нее с удивлением и вдруг захохотал. Стоял, ломаясь в смехе, и, неожиданно умолкнув, сказал твердым голосом:

— Не продашь! Кишки на кулак намотаю.

Она поняла: Промот говорит правду, и смотрела на него грустно и безучастно. Ей вдруг стало скучно до тошноты. Она встала, зачем-то поправила волосы, отодвинула ногой какие-то тряпки на полу.

— Ну что ж, гуляй. У тебя ведь свадьба.

И тут Промот взорвался. Он схватил ее за плечи так, что треснуло где-то по шву ее любимое, пусть и не новое, но одетое к случаю, платье, и закричал ей в лицо:

— Что скуксилась?! Для тебя ведь старался! И не вороти мурло! Я, как пес, два дня мотался по всем шхерам — верный кусок искал! Думал, последний раз и завяжу! Выходит зря понтовал, зря лез на вилы! Так, швабра, выходит!

Она крутанулась у него в руках, вырвалась, но не удержалась на ногах и упала. Он сунул руку в карман, вытащил целую горсть купюр — красные, синие, зеленые — бросил ей в лицо. Бумажки рассыпались по полу.

— На! Ешь! Для Промота деньги — навоз, сегодня нет, а завтра воз! — кричал он рвущимся голосам.

Манька поняла, что за всей этой кичливостью, к которой склонны уголовники, стоит страх. Да, Промот боялся, потому кричал и бесился, видимо, нутром чувствуя, что ему наступают на хвост. И оттого, что последний жест не получился широким и красивым, распалялся еще больше.

Громко заплакала Кристя. Манька вскочила с пола и, подхватив дочь она руки, стала укачивать ее, а Промот, как-то сразу обессилев, сел на табурет. Она ходила по комнате, наступая на деньги, иногда видела краем глаза в зеркале, висевшем на стене, себя с дочкой на руках, сломанное, мгновенное отражение Промота и еще сильнее прижимала маленькое и чистое тельце ребенка к себе.