На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - [20]

На следующий день Миронов пошел в школу, там ему сообщили адрес учительницы, которая занималась поисковой работой. Учительница была молоденькой и очень волновалась.

— Мы проверяли ваше письмо... Мы очень многих нашли. Но...

— Ничего, — сказал Миронов. — Ничего. Я тоже не сидел сложа руки. Я встретился с одной женщиной. Она показала мне могилу. Возможно, это мой отец.

— Вы были у Хельги Селг?

— Откуда вам известно?

— Хельгу все знают... А что, ваш отец латыш?

— Почему?

— Ну... вы похожи на латыша.

— Понятно, — оказал Миронов.

Он медленно шел по парку. Среди зеленых-зеленых листьев — боже мой, откуда такая чистота! — чернели опаленные стволы. Опаленные стволы. Среди зеленых листьев.

«Это все от дождя. Это конечно от дождя. Здесь очень часто дожди!

Но зачем, зачем им это? Разве это тот случай, когда можно обмануть?

Но разве они сказали тебе, что там, в могиле, твой отец? Они просто хотели, чтобы ты нашел отца...

Но они же знали, что он не может быть мне отцом. Зачем им нужно было это?»

Оставшееся до конца отпуска время он проводил на море, ездил в Таллин. В последний день был на могиле и просидел около камня часа три, сотни раз перечитывая имя, высеченное латинскими буквами.

Потом пошел к Хельге Селг.

— А, — сказала она. — Я тебя ждала.

— Я сегодня уезжаю. Надо проститься.

— Ты хорошо сделал, что вспомнил обо мне. Приезжай на следующий год.

— Спасибо. Спасибо вам.

Он наклонился и поцеловал ее руку. Он впервые поцеловал руку женщине. И быстро направился к калитке:

— Прощайте.

— Эй, — сказала она, когда он открывал калитку. — Если у тебя будет сын, назови его Андрис.

— У меня уже есть сын, его зовут Андреем.

— А другого назови Андрис. Назовешь?

— Если будет сын, назову.

— До свиданья, приезжай.

Через час шел автобус в Таллин.

ГЕОРГИЙ САТАЛКИН

СЕВЕРНЫЙ СВЕТ

Весной уже знали точно: осенью переезжать, заколачивать окна, двери и — на новые квартиры, на казенное жилье.

Грустным было лето. Последний раз в этих местах сажали огороды, а уж пололи их кое-как. Да и все делалось спустя рукава.

Словно смутная тень легла на дворы. Почему-то заросли в то лето муравой дорожки, улица. Длинными казались летние тихие сумерки, густо и мягко освещало закатное солнышко стволы и ветви редко стоящих старых деревьев.

Что ни говори, а жалко было бросать деревеньку. И от этого все казались излишне разговорчивы и нервно веселы.

В одну из суббот стали грузиться. С криком, смехом набивали имуществом кузова машин, тракторных тележек.

Собирались и Бородины. Но какие это были сборы! Дед Тимофей дня за два до отъезда, смущаясь, сказал:

— Вы как хотите, а я, извиняюсь, уехать не могу.

Отнеслись к этому легко. Дочка его, с шершавыми и сизоватыми от румянца щеками, с козьими прозрачными глазами, громкоголосая баба только рассмеялась:

— С кем же вы тут жить станете?

Старик заморгал веками, от волнения закосноязычил:

— Ничего, ничего... Как-нибудь! Мне что надо-то? — бормотал он. — А эти места не могу кинуть, не подымусь.

— Ох, один, — тонко сказала Нюра и затряслась в безголосом смехе. — Будет вам людей смешить! — И громко кончила: — Степану не говорите. Сами знаете, какой он сокол у меня.

Дед сказал и Степану. Тот прищурился, округлил рот, почесал по углу большим пальцем, хмыкнул. Он только что приехал из степи, был обдут ветрами, сильно хотел есть и думал только о еде, не знал, как принять неожиданное заявление старика.

— Слыхала? — спросил он вечером у жены.

— Чего? Отец-то? Ну его! Что малый, что старый... Куда он денется?

— Гляди, твой родитель...

— Как же он один? — помолчав, заговорила она. Задумалась. — Старый он совсем... Нет, куда ему, старому...

Степан пригнал «Беларусь» с тележкой, уже где-то успел выпить, глазки его подплыли маслом, рот был сух и тверд, а подбородок смуглел медью сквозь светло-рыжую щетину.

— Эй! — закричал он. — Хозявы! Покупатели приехали, давай сюда ваш шурум-бурум!

Пацаны, Генка и Толька, в восторге кинулись к трактору, от него в избу. Мать на них растерянно закричала. Пришел помочь грузиться Андрей Фомич, сосед. И тоже навеселе. Все, видимо, отмечали эту перемену мест.

И пошла карусель, стук, бряк. Поднялась старая пахучая пыль, полетели под ноги какие-то бумаги, ветхие налоговые квитанции, два конверта, с пожелтевшими адресами, газетная слежавшаяся вырезка о трудовом почине Степана Бородина. Поплыли, нежно опускаясь на пол, перья, стены оголились, пол под диваном и сундуком был в сером пуху. Першило, запах белилки перебивал дыхание.

Грузились быстро, раскраснелись, запыхались, глаза поблескивали. Теперь как бы все опьянели.

— Это брать? — звонко спрашивали пацаны.

— Бросай к чертовой матери! Дерьма-то тащить. И так полон воз!

— Клади, клади! — кричала мать. Она совсем растерялась, платок съехал на затылок, она то и дело подтыкала волосы, а они все лезли ей на глаза.

Пацанам эта бестолковая погрузка доставляла истинную радость.

Когда нагромоздили имущество (корову и пяток овец Степан перегнал еще вчера) и дети уюхтились среди вещей, сомлевшие вконец от беготни и счастья, хватились старика. Где он, такой-сякой?!

Дед Тимофей тихонько стоял за воротами. Опираясь на клюшку, смотрел через выгон на насыпь новой дороги. По ней почти беззвучно, быстро бежали маленькие грузовики. Где-то там, у асфальтовой черной стрелы, пристрял кубастый новый поселок.