На своей шкуре - [31]

Бросьте вы это, говорит Кора, она, стало быть, умеет читать мысли, что меня почти не удивляет. Не ломайте себе голову. — Но, говорю я, если вдуматься: как все повторяется, снова и снова. — Теперь вы впадаете в банальность, говорит Кора, ишь какие слова она использует, и добавляет: Кстати, для того, кто переживает повтор впервые, он всегда в новинку. — Угу. Я вежливо молчу. Она хочет подбодрить меня. Приставлена ко мне, чтобы вывести из тупика, в котором я, по всей видимости, застряла. Дешевыми средствами, и теми не брезгает. Ну-ка, сейчас я ее проверю: знакомо ли ей такое слово, как тщетность. — Она тихонько фыркает: Оно знакомо любому врачу, и еще как. — Размахнулись, да промахнулись, говорю я, и Кора смеется. Я к тому, что… — начинаю я, а она, начисто забыв и об учтивости, и о знаменитой своей чуткости, резко меня перебивает. Она прекрасно знает, что я имею в виду: ту огромную, всеохватную тщетность, которая так чудесно убаюкивает, так дивно обволакивает. — Теперь и я невольно смеюсь. Но если это все же правда? Если, здраво рассуждая, это и есть итог жизни тщетность? — Послушайте-ка, говорит Кора — мы выбрались из траншей и парим вниз по-над Фридрихштрассе, заворачиваем влево на Унтер-ден-Линден, безлюдье кругом, только несколько «вартбургов», будто неприкаянные души, блуждают по вымершему городу, который вдруг вызывает у меня огромную симпатию, послушайте-ка, сейчас совершенно неподходящее время, чтобы лелеять ваши заблуждения, говорит Кора. По левую руку мимо проносится университет, едва успеваю кивнуть братьям Гумбольдт. Арсенал. — Кора, говорю я, об этом вы судить не можете. — Почему? — возражает она. Потому что я моложе вас? — И поэтому тоже, говорю я. А еще потому, что вы мой врач. — И оттого небеспристрастна? — бросает она. Она злится, такого я никак не ожидала. Тогда пусть уходит. Она отнимает у меня свою руку. — Не надо, говорю я.

Вдруг оказывается, что мы сидим на ступеньках Дворца республики. Тоже груда камней, думаю я, стекло и бетон, построен, чтобы сгинуть. Может быть, потому-то нынче ночью он самое подходящее место в этом гибнущем городе. Метрополия. Столица державы. Столица двух держав. Город, некогда святыня, осквернен. На глазах приходит в упадок. И нет возврата из нового варварства. От такой уверенности щемит сердце.

Кора, говорю я, вы ведь действуете по заданию, да? А Кора говорит, что я в самом деле испорченная. Теперь она печальна. Да, киваю я. Я испорченная, и теперь вам известно, что я разумела под тщетностью. Оседлавший тигра не спешивается. Идите теперь расскажите вашему начальнику что-нибудь про мою никудышную иммунную систему. Спросите его, знает ли он старинные географические карты, с великим множеством белых пятен, где не долго думая писали: Hicsuntleones[14]. Спросите его, не наткнулся ли он, когда резал мою плоть, вскрывал мои раны, обнажал гнилостные места, — не наткнулся ли он на белые пятна, неведомые мне самой, неизученные, безымянные, где властвуют хищные звери. Спросите, может ли он представить себе, что как раз об эти-то устойчивые пятна разобьется какая угодно иммунная система.

Кого и о чем я должна спросить? — Ах, Кора. Где мы? — Где всегда, милая, и рубашка у вас опять насквозь мокрая от пота. — Приходит ночная сестра, вдвоем они быстро и ловко переодевают пациентку, обе твердят, что эта испарина пахнет совсем не так, как раньше. То бишь здоровее. Вы разве сами не замечаете? — говорит Кора. — Все еще по заданию? — О чем вы? — Голову себе ломать не надо? — Нет. Не надо. Надо радоваться, что теперь все окончательно осталось позади, надо решиться выздороветь. — Решиться? — Совершенно верно, говорит Кора с ударением. Твердо решиться и уже не отступать от своего решения. — Ну-ну. Ваши бы слова да Богу в уши. — Они смеются. Кора уходит.

Будит ее Эльвира. Становится посреди палаты, пристально оглядывает стены, потом пациентку, вроде бы удовлетворенно гремит ведром, подходит к койке, подает пациентке руку. И в конце концов говорит: Н-да. Чудом обошлось. Запросто могли на тот свет отправиться.

Что мне на это сказать, что думать? Что понимаешь прежде всего то, что слышишь? Кто не желает слышать, должен чувствовать, но мне чувствовать не удается. Эльвирины слова отзываются гулким эхом. Ударяться в панику теперь — совершенно бессмысленно. Ведь Эльвира всего-навсего высказала вслух то, что я и сама должна бы знать. Я могу лишь удивляться, под сколькими же покровами прячется от слабого человека правда и в каком странном обличье она затем, в свое время, предстает перед ним. Ведь они же давным-давно мне об этом сообщили, врачи — своими непроницаемыми минами, сестры — своим поведением и, не в последнюю очередь, ты, мой дорогой, — своей неразговорчивостью. Но я не сумела воспринять эту весть, что-то во мне предостерегло правду от появления в неприкрытом виде. Тут нужно прийти Эльвире и выложить подслушанное в сестринской комнате и на кухне, и вот эти-то грубые, неприкрытые слова доходят до сознания. Они правдивы. К несчастью. Паника тоже опаздывает, как и всё.

Но как же так. Несчастье предотвращено, ощущение катастрофы может исчезнуть. А вместо этого оно набирает силу, растет и растет, пока не заполняет все мое существо. Срыв задним числом, когда опасность миновала, — старая, банальная история. Значит, благополучно проехала на лошади по тонкому льду да так с нее и не слезла. Что-то в таком духе я, кажется, и сказала профессору, который, уже в зеленом, заскочил в палату, чтобы выслушать от сестры Маргот вполне благоприятный доклад о моем самочувствии. Лед? — недоуменно спрашивает он, глядя на сестру Маргот, та слегка пожимает плечами и опускает уголки губ. — Ах, вот как. По тонкому льду. Что это вы о нем вспомнили? — Разве это неправда? — Правда, правда, неловко бросает профессор. У каждого человека правда своя, вам ли не знать. — И моя вам известна? — Конечно. Она такова: вы были больны, очень больны, но теперь опасность миновала, вы справились. Дело идет на поправку. А все прочее глупости.