На суше и на море. Сатанстое (сборник) - [47]

– Говорите, я с радостью все исполню.

– Так вот: между нами не должно упоминаться слово «господин»; называйте меня попросту Мрамор или Моисей так же, как я буду звать вас Милс.

– Хорошо, дорогой мой Мрамор, но теперь расскажите мне свою историю, вот уже два года, как она мне обещана.

– Моя история не долга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?

– Полагаю, что ваши крестные родители.

– Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.

– Неужели вам больше ничего не известно о вашем происхождении?

– Да мне и не нужно никаких сведений. С какой стати я стану разузнавать о родителях, бросивших меня на произвол судьбы? Вы, Милс, знали свою мать и любили ее?

– Любил ли я мать! Да я боготворил ее!

– Я вполне понимаю это чувство, – сказал Мрамор, глубоко вздохнув. – Любовь и уважение к матери должны быть великим утешением в жизни. Но при моем рождении даже не позаботились начертать мое имя на клочке бумаги; меня бросили на этот камень, как скотину!

– И каменотес нашел вас на следующее утро?

– Вы отгадали, точно оракул. Увидев корзину, в которой ему накануне принесли обед и которую он забыл захватить с собой, он, прежде чем передать мальчику, пришедшему за ней, стал вытряхивать из нее крошки; в это время я выпал на холодный камень.

– Бедное дитя! Ну что же потом?

– Меня отослали в Дом милосердия: у каменотесов сердце жестокое. По всей вероятности, и отец мой принадлежал к этой профессии, судя по его поступку со мной. Меня сначала занесли в реестр под номером девятнадцать, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.

– Какой странный выбор сделали ваши крестные!

– Как же иначе было назвать меня? Имя Моисей взято из Священной истории, его так же, как и меня, нашли в корзине.

– Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?

– Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. В то время наша земля была во власти англичан, хотя знающие люди говорили, что, собственно говоря, англичане никогда не владели нами, но что мы только обязались признавать английского короля, как своего собственного. Но, как бы там ни было, я родился английским подданным; теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.

– Прекрасно. Но в таком случае вы принимали участие в этой войне с той или другой стороны?

– Говорите с обеих сторон, и вы не ошибетесь. В тысяча семьсот семьдесят пятом году я служил матросом на корабле «Ромени», потом на «Коннектикуте».

– Как? Разве у англичан имелось военное судно «Коннектикут»?

– Да, что-то в этом роде.

– Вы верно путаете название. Не «Карнатик» ли это был?

– Ну его к черту, может быть, вы и правы, Милс! Во всяком случае, я был очень рад бросить это судно и перейти на сторону американцев, хотя мне за это чуть было не снесли голову, уверяя, что я был англичанин. «Докажите мне, – сказал я им, – где именно я родился, а тогда делайте со мной все, что угодно». Я сам был готов повеситься, чтобы узнать, откуда я.

– Вы – американец, Мрамор, это вне всякого сомнения, – отвечал я.

– Пожалуй, что оно и так. Но что бы там ни было, после войны, отбыв тюремное заключение, я стал служить в качестве флотского офицера на торговых судах.

– И все это время вы, мой друг, оставались один, без родных?

– Совсем одинешенек. Сколько раз, расхаживая по улицам Нью-Йорка, я говорил сам себе: «Вся эта толпа – для меня чужие люди, между ними всеми нет ни одного человека, в жилах которого текла бы хоть капля моей крови!»

Последние слова он произнес с горечью. Мне обидно было за него. Еще раз приходилось убедиться, сколь обманчива бывает наружность, как много глубокого чувства может скрыться под видимым равнодушием! Какая вопиющая несправедливость случается на этом свете!

– Но, в сущности, мы все составляем одну семью, мой друг, только ведь обстоятельства разделяют нас.

– О какой семье для меня может быть речь? Моя семья – это я один.

– Однако признайтесь, вы сами отчасти виноваты. Отчего вы не женитесь?

– Потому что мои родители не подали мне такого примера, – резко ответил он. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон: – Однако, Милс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. А что касается супружества, то вот для вас будущая жена, мой милый мальчик.

– Вы в этом так уверены. Мрамор? Но, может быть, майор против брака своей дочери с янки.

– Да, с таким янки, как я, но вы – дело другое. Сколько поколений вы насчитываете в Клаубонни?

– Четыре, от отца к сыну.

– Отлично! Вы знаете испанскую поговорку: «Довольно трех поколений, чтобы образовать дворянина», а у вас еще и излишек.

– Но каково бы ни было мнение ее отца о четвертом поколении, сама мисс Мертон может не разделять его.

– В таком случае вы сами были бы виноваты. Как?! Они здесь, среди океана, в ваших руках, да вы можете сказать ей все, что вам придет в голову. Да если вы не добьетесь, чего вам хочется, то вы – не Милс Веллингфорд, которого я знаю.