На суше и на море - [22]

Финансовый отдел оплатил нам ту же гостиницу, три звезды, вечно текущий душ-сталактит, письменный столик без Библии, но полный брошюр, приглашающих осмотреть памятники, коллегиату, старинный ансамбль пиаров с холодной криптой, переделанной в винный погребок. Слишком мягкая постель с кратером-вмятиной посредине монотонно скрипела, как велосипед с одной заедающей педалью, когда въезжаешь на пригорок, с которого видны хорошо сохранившиеся оборонные стены, окружающие город со стороны потока, за поворотом дорога шла вниз и скрип переходил в протяжный, можно сказать монотонный звук, продолжавшийся до тех пор, пока не раскрутишь и не остановишь педали, тогда как рукой снимало — переставала скрипеть.

По возвращении мы продолжали встречаться днем, потому что ночи принадлежали Анне. Мы не стали причиной чьих бы то ни было восторгов или скандалов. Бездомные и без автомобиля, мы прятались по кинотеатрам на утренних сеансах, иногда по два раза смотря ту же самую картину, стереоскопическую. Мы заранее знали, кто прячет камень за пазухой. Раз у кассы я наткнулся на соседку. Она сделала вид, что не узнала меня. «Пане Янку, не узнала вас!» — не сказала она. Другой раз Инне пришлось представить меня своей подруге. «Очень приятно», — соврал я. Мы перешли на такси, поскольку трамвай все чаще подвергал нас несостыковкам.

А тут ни с того ни с сего Анна ушла. По логике вещей, в этот момент нам с Инной следовало бы активизироваться. Но я ничего ей не сообщил и вечерами, как прежде, оставался дома, молча уставившись в зеркало, думая, почему мне не отвечает выключенный телевизор, ел несложенные бутерброды — ломти сыра я заглатывал отдельно, пил только крепкие напитки, неизвестно на чем настоянные и оказавшиеся слишком тяжелыми, потому что лед кончился уже в первый вечер, а потом я не успевал его замораживать. Анна не возвращалась. Так я изменял любовнице.

— Здесь я хотела бы пояснить, что период моего отсутствия неправильно назван сепарацией, поскольку я не чувствовала себя отделенной, совсем напротив, я и до этого никогда не была ни с кем объединена, я была одна, когда шла, когда сидела на скамейке, даже когда раздевалась, вешая одежду на стул, я ясно чувствовала то единство, какое должно чувствовать туловище.

— Отсутствие Анны сильно сблизило меня с ней. А чтобы случайная ошибка ничего не испортила, я отключил телефон. Еду я готовил на двоих, ванную не занимал, а будильник, как и прежде, ставил на семь часов, чтобы не проспать. С самого начала я рассчитывал на ее возвращение.

— В Л., только не надо так буквально концентрироваться на этом пункте, потому что, как я уже говорила, движение было центробежным, имевшее целью оставить нечто за собой. Л. — маленький, построенный по единому плану городок, а внимания в нем заслуживают: моя подруга, с которой я много лет не виделась, костел, исторические амбары над рекой и не дающий возможности забыть памятник в чью-то честь, к сожалению обесчещенный ведром белой краски.

— Все выглядело иначе, и, в сущности, следовало бы рассказывать все сызнова. Функции в таких случаях мы выполняем ритуально, преднамеренно и на алтаре. Точно как в аптеке завариваем настои. Утреннюю газету вслух читаем так, будто она писана гекзаметром. Дважды бреемся, забыв, что бритва с двойным лезвием гарантирует прекрасный результат с одного раза. Дверь закрываем и закрываем, а почтовый ящик — наоборот — долго держим открытым, а еще проверяем, нет ли непосредственного сообщения, гвоздем на стене.

— Я писала длинные письма, не к кому-то конкретно. Детально описывала обстоятельства, погоду, безупречную, при полной луне, с солнцем в состоянии распада, расписание дня предыдущего и планы на день текущий, составленные в двух вариантах, в зависимости от того, успели дозреть сливы для кнедликов или стоит еще подождать, и тем временем удовлетвориться не худшим омлетом. Я воздала истории по справедливости, по достоинству оценила твои заслуги, но как могла я простить, что когда…

— Неожиданно мы обнаруживаем давно выключенный телефон и не можем простить себе оплошности. Мы втыкаем штепсель в розетку и долго ждем, обескураженные тем, что никто не звонит, а что тут удивляться: аппарат не хранит несостоявшихся соединений. Но как-то раз, входя в квартиру, мы вдруг слышим тревожный звонок, бежим, лампа, до сих пор стоявшая, падает с комода и разбивается на мелкие кусочки, а свет от нее как будто попал на призму, мы срываем трубку — слишком поздно, слишком поздно, опаздываем на один сигнал.

— … когда я уезжала в прошлый раз, ты совершенно засушил цветы. Надеюсь, что теперь ты не забудешь: тот, что на окне ванной, должен стоять в воде, и, кроме того, ему надо устраивать душ из пластиковой бутылки, но не из-под крана, боже упаси. Выброси паштет из холодильника, потому что наверняка заплесневел, не забудь внести платежи, чтобы нас снова проиндексировали, в свободные минуты молись за меня (смиренная просьба грешника имеет хорошие шансы быть исполненной), впрочем, я должна кончать, не обнимаю.

— Несмотря на все это, — говорил я в трубку, объединившую в одной упаковке экспрессию с восприятием. И даже сигнал, монотонный, как поток слов, запнувшийся на союзе, не смог отбить охоту говорить. Я выкладывал все без обиняков, терапевтически, глубоко дыша, до диафрагмы. Кто испортил коробку передач, сократив скорости так, что задний ход выскакивал сразу после третьей скорости? Кто слишком долго держит холодильник открытым и выращивает в нем ледяные торосы? Кто в приливе ярости разбил хрусталь, значительно более ценный, чем лампа? Кто постоянно напевал глупый припев, несмотря на мои просьбы прекратить? Почему попытки сближения оборачиваются увеличением дистанции? Что с нами, pluralis которых не имеет уже ни на грош величия? Что с фикцией?