На суше и на море - [20]

Нас ждут конфликты периода созревания. Он отберет у меня помаду и не потерпит отлучек на ночь. Я буду вынуждена объясняться (вынуждена объясняться из-за отсутствия истории), куда иду, с кем и в котором часу возвращаюсь. Мне нельзя опаздывать даже на полчаса. Я не имею права не успеть на трамвай. Как-то раз я возвратилась, сильно припозднившись, и от меня пахло спиртным. «Где была?» — «У подруги». И тогда один-единственный раз отец ударил меня, наотмашь, по щеке. Я долго не могла заснуть, в голове шумит пиво, поцелуи пухнут на губах, щека горит от стыда.

Я отпускала вожжи детского воображения, и мой отец клонировался в нем. То он представал высоким мужчиной, которого испугался бы школьный сторож, преследовавший меня с той поры, как обнаружил, что это я пролезаю через дыру в сетке и хожу напрямик через газон. Другой раз он был большой партийной шишкой, и плевать нам было на социалистических плановиков, собиравшихся перестроить наш дом под квартиры для трудящихся. Когда я болела, он был врачом. Когда я грешила — ксендзом, а факт моего существования свидетельствовал о том, что он не смог не нарушить целибат, и Папа Римский предал его суровому отрешению. Был он и оппозиционером, когда правящая партия должна была проиграть выборы. И представителем власти, когда оппозиция больше ему не угрожала.

Я пытался раскрыть тайну ее отца. Он оставил Анне фамилию. Втихаря я съездил в архив. Не оказалось ничего — ни метрики, ни записи, ни акта. Из приходской книги кто-то вырвал целую страницу, ввергнув во мрак язычества ровесников из-под того же самого знака, Девы. В центральном управлении исправительных учреждений не было его ни в списке имеющихся осужденных, ни в реестре казненных. «Возможно, — сказала служащая, — приговор отменили». Но я все-таки нашел и этот реестр отмененных приговоров (действительно, все остается, ничто не пропадает) — да, была там фамилия, у которой стояла звездочка, умер за пять лет до рождения Анны. Принадлежал к тайной организации и никогда в этом не признался, а общественный строй сверг с того света.

Не дали результата и генеалогические разыскания, родовые. Древо сворачивалось, как змея под старость, вдобавок оплетенное плющом кузенов. Стоящий в пустом поле памятник природы. А рядом — трава-самосейка пускала первые ростки.

Иногда я представляю его себе, представляю, что он жив. Как он приходит к школе, после стольких лет отсутствия, уже безопасно чужой. Как его гонит сторож, держащий ухо востро на педофилов. А он стоит, спрятавшись за углом, чтобы видеть, как она возвращается домой. Анна выныривает из-за живой изгороди и в сопровождении двух подруг проходит мимо него, не останавливается, даже не замедляет шаг. На ней не ранец, а рюкзак с мигающим на нем отражателем красного цвета, ставшим для него не стоп-сигналом, а навигационным огнем.

Мой первый контакт с компетентными органами имел место на втором курсе. Я подала заявление о выдаче загранпаспорта в капстраны, к.с., в новую Капстранию. Паспорт я получила без проблем. Поехала, вернулась, надо было сдать паспорт, чтобы нигде не затерялся дома. Усатый мужчина в кожаном пиджаке, надетом поверх тенниски, подвинул ко мне стул. «Чаю? — неожиданно предложил он. В углу комнаты на стуле стоял слегка поотбитый керамический электрочайник. — У нас бесплатно, фунтов не спросят» Он дал мне чай в стакане. Мы пили какое-то время молча, набираясь смелости.

— И как, съездили? — спросил он.

— Съездила, — ответила я.

— И что видели?

— Что видела? В каком смысле, что видела?

— Ну что видели, какие наблюдения?

Оказалось, что надо было смотреть в оба. Я дала ему какой-то адрес, где мы останавливались в первый раз по схеме «постель плюс завтрак», прежде чем попали в пригород, застроенный виллами, к приятелю пана …-ника еще с довоенных времен. Я сообщила несколько невинных фактов, которые можно найти в любом путеводителе. Выдала ему пару дат из жизни дома Виндзоров. Неожиданно офицер спросил меня о Яне. Откуда он знал, что мы были вместе? Сбитая с толку, я не стала отпираться. Спрашивал меня, как я с ним познакомилась. Спрашивал и записывал. Потом зачитал мне мои собственные слова, приспособленные, как он сказал, под требования протокола: вместо «этот» он писал «упомянутый» или, желая ослабить ненужный эффект повторений, добавлял «упомянутый выше». Я допила чай и подписала протокол.

После второго курса мы с Анной должны были ехать в Англию. Нас неофициально пригласил господин …-манн, знакомый отца с довоенного времени. Когда я получал загранпаспорт, меня попросили зайти в еще один кабинет. «Господин Ян …-ник, — прочитал чиновник в развернутой темно-синей книжечке мои данные, — нам нужна Ваша помощь». Он сразу спросил об Анне. «Да, — сказал я, — у нее есть родинка на левой лопатке, — не собираясь ничего ни выдавать, ни скрывать, я решил забросать их массой несущественных деталей. — Тушь для ресниц исключительно черная. Любит несладкий малиновый джем. Немного суеверна, считает, что перебежавший дорогу кот действует как дорожный знак — только до ближайшего перекрестка. Спит исключительно на боку, — здесь я соврал, ибо не раз случалось ей засыпать и за столом. — Читает классическую поэзию, сплетенную в сонеты. Слушает струнные квартеты. Не слушает оперы. Из птиц ей больше нравится поползень, хоть он больше бегает по стволу, чем летает. Из рыбы любит морской язык, но, опасаясь костей, половину всегда оставляет. Когда печет творожный торт, мак три раза пропускает через мясорубку, чтобы был клейкий и мягкий». Офицер здесь не углядел противоречия и не спросил, что общего имеет мак с творожным тортом.