— Еще раньше! — зло и упрямо сказал Утробин.
— Да ты смеешься, Селиван! — Тараторин сплюнул и усилил громкость транзистора. Это всегда являлось признаком того, что он собирается одеваться. Беспрерывно играющую «Селгу» Тошка спрятал под свитер, потом стал натягивать ватник.
— Зачем же смеяться? — поглаживая ладонями крепкие колени, обтянутые теплыми подштанниками, раскачивался Утробин. — Плакать над вами, дураками, надо. Одни нагадили, а вы убирать собрались. Вот пусть он, этот механик, и попашет и пдпляшет под луной. Ха-ха-ха!
Заматывая на шее шарф, Бажан сказал:
— Ишь, какой идейный противник! Работать тебе не хочется, Селиван. Ведь за пахоту под луной не заплатят. Он бы пошел, если бы заплатили за особую выработку. Он бы плясал за рычагами — рванул на себя гривенник. От себя — гривенник, двинул отвалом — рубль.
— Зачем обижать человека? — пожал плечами Тошка. — Старый. Устал он.
— Я устал? — почти взвизгнул Утробин. — Да я вам сто очков вперед дам! Надо было бы пройти эту трассу за четверо суток вместо недели, как вы колупались, я бы прошел! Днем и ночью вкалывал бы, а прошел! Только ломать горб за чужие грехи — спасибо! Ишачьте сами!
— Шейлок он, — сказал Гурамишвили, перестав мучить ушанку и напялив ее наконец на голову. — Он все меряет на аршин рубля! Не знаю, могли или не могли люди в пургу не пойти на крайнюю меру. Верю — не могли! Лютову верю. Пойду ишачить. И спасибо Лютову — честно признался: надо спасать землю на склоне, реку спасать, тайгу, которая останется без воды, зверей, теперешних и будущих. Знаю: сейчас надо спасать. Сегодня, а не завтра.
Тараторин натянул телогрейку, поправил за пазухой попискивающую «Селгу»:
— Сейчас даже не важно — кто виноват.
— Потом поспорим, — поднялся Бажан, — когда речку загоним в русло. Пошли, — и плечом откинул полог палатки.
— Он старый человек, — бормотал Тошка, застегивая поверх ватника широкий солдатский ремень. — Бедный человек…
— Бедный? — снова взвился голос Утробина. — Да я тебя с потрохами куплю!
За брезентовой стенкой резко застрелял пускач. Тошка, не желая, видимо, повышать голоса, повертел неопределенно рукой и тоже вышел. Проговорив еще что-то в спину Тошки, Утробин лег на нары и укрылся с головой. Забил второй пускач, потом третий. Лютов все еще сидел у наспех сбитого стола, тупо глядя на мерно чадящее за проволочной решеткой пламечко фонаря «летучая мышь». Он все еще надеялся, что неожиданно долгий для него разговор — всего лишь упрямое препирательство Селивана. Вот-вот Утробин откинет с головы ватник, может, захохочет, натягивая штаны, и они, все пятеро, отправятся вниз. Они спустятся к перебитым траками и полозьями балков берегам онемевшего от ночного заморозка ручья и наложат на пробоины пластыри грунта и щебня. Они будут работать всю ночь, а когда часам к десяти утра солнце прогреет склон и юркие талые воды зазвенят по камням, час от часу набирая силу, поток не обрушится в прораны, не станет вымывать на склоне зачатки оврага, чтоб через год или два превратить его в глубокий мертвый каньон.
«Ерунда какая-то… — думал Лютов. — Как это — взял да и повернулся человек неожиданно спиной ко всем? Может быть, мы, конечно, виноваты в том, что произошло зимой. Пурга помешала обдумать как следует дорогу. А цель была рядом — ясная, притягательная, дающая успокоение и отдых. Да, ясность цели не определяет правильность пути». Лютов подошел к Утробину.
— Селиван! А, Селиван! — громко позвал он. Вскочил Утробин, дико глянул на него:
— Иди, иди, механик! Прибирай свое дерьмо!
— Ты вот говорил — раньше думать следовало…
— Да! Что тебе надо? — взъярился Утробин.
— Раньше, допреж, значит…
— Ну что! Что? Тетеря! Заладил — «думать», «думать»… Свое за собой я сам подберу. Я! Сам! А чужое не ем.
— Как же ты завтра в глаза ребятам посмотришь?
Утробин ухмыльнулся и поводил пальцем перед носом Лютова:
— А это — одно другого не касается. Ясно? Ме-ха-ник!
— Ясно… — кивнул Лютов. — Разве я о том?
— А то за такие фортели, ну, коль оставите, статья в законах есть. Слышал? И машину не тронешь. Я за нее отвечаю.
— Знаю… — Лютов снова покачал головой. — И я отвечаю тоже.
— Вот и топай, механик. И не буди! Не мешай мне спать мои законные часы! Все!
Рокот одного пускача перешел в утробный рокот двигателя.
Пора, давно пора было уходить Лютову к ребятам. На всякий случай, уж совсем безнадежно, он потоптался у выхода из палатки.
Укрывшись с головой, Утробин не шевелился.
Тогда Лютов вернулся, захватил лампу «летучая мышь» и, не задерживаясь более, вышел.
Площадку у палатки заливал свет фар бульдозеров, готовых к спуску. К Лютову подошли ребята.
— Он, по-моему, просто выдохся, вымотался, — сказал Лютов, кивнув в сторону палатки.
— По-вашему… — неопределенно выговорил Бажан. — А нам с ним здесь, на перевале, работать. По-вашему…
— Да, по-моему, — твердо отчеканил Лютов.
— Ладно. Будем считать «по-вашему», — покачал головой Гурамишвили. — Сейчас. А там посмотрим.
— Мне что делать? — спросил экскаваторщик Бубенцов.
— На фонарь. Маяком пойдешь. А я все-таки поведу его машину.