На суше и на море, 1973 - [8]

Замохнатилось небо, потемнело, набухло холодом, прижалось к волне. Вдали, слева, замаячили белые полосы на черной воде. Лед!

Силин рассматривал его в бинокль, и сердце тоскливо ныло от нежеланного воспоминания. В прошлую навигацию танкер обледенел, накренился, пришлось обкалывать тяжелые наледи, привязавшись к мосткам. Ноги помнили, как вздрагивало судно, когда ледяные глыбы обрывались в море. И в руках словно бы сохранился еще гуд от тяжелого лома и топора…

А смоленые тучи все теснее жались к воде — сядут и плывут грузным караваном. Совсем потемнело вокруг, сырые сумерки густели на глазах, будто и не полдень сейчас.

Мгновенно курс перегородила белая стена. Едва успели заметить — обрушилась на танкер тяжелыми комьями снега. Все пропало разом — ни неба, ни моря, ни судна, только белые плотные струи, снежный обвал, холодная лавина поливает, хлещет, воет.

И тут словно наваждение — Силин не мог сначала сообразить, что это: снег на мостике, на палубе, на мостках шевелился, как живой, трепетал, подпрыгивал… Он перестал валить с неба: снежный заряд пронесло, высветился горизонт, но тот, что остался на судне, жил, двигался, дышал. Странное чувство наваждения длилось недолго. Силин увидел, что танкер забит чайками. Они улепили все, их было больше, чем снега; они сидели, прижавшись друг к другу, беспомощно раскрылившись, склонив головы с раскрытыми клювами. Снег застал стаю в воздухе, птицы выбились из сил и погибли бы, не подвернись танкер.

Силин осторожно открыл дверь, чувствуя, как неохотно отодвигаются птицы, заполнившие мостик. Увидев человека, они беспомощно трепыхнули крыльями, отпрыгнули, некоторые тяжело слетели на палубу. Остальные жалко, просяще закидывали головы с раскрытыми клювами, хватали воздух и со страхом, не двигаясь глядели.

Капитан прикрыл дверь.

Вахтенный Сизов, вытянув шею, рассматривал птиц.

— Сколько ж их, Степан Сергеич! На тонну потянет! Не видал столько никогда! Если б гуси — на целый год хватило всю команду кормить гусятиной…

— Да, брат… А этих самих надо кормить… — задумчиво сказал капитан, прохаживаясь по рубке и поглядывая на птиц. Потом, сообразив что-то и спохватившись, поспешно спустился вниз.

На камбузе матросы под началом поварихи уже укладывали в бочку рыбу и присыпали солью. Засолили совсем немного — корыто еще не тронуто.

Помявшись на пороге, капитан неуверенно сказал поварихе:

— Федоровна… А, Федоровна?.. Там чайки голодные… Надо бы покормить… Может, им рыбу-то?.. Ребята, как, покормим чаек?..

Повариха оторвалась от бочки.

— Каки еще чайки?

— Сели на палубу, прибило снегом.

Федоровна всплеснула руками.

— Чего надумал-то, Степан Сергеич! Разве их накормишь? Стоко рыбы им раз клюнуть, а нам на весь рейс хватит! Не дам! И не проси!

Тем временем захлопали двери — матросы выходили на палубу, смотрели, возвращались, собирались возле камбуза.

— Ну, как же, рыбаки, — спросил капитан упавшим голосом, — покормим чаек?..

Сначала никто не ответил. Не потому, что пожалели рыбу, просто никто не знал еще, как отнесутся к этой затее остальные. Переглянулись, перемигнулись, перебросились словами. И когда поняли, что согласны с капитаном, что интересно посмотреть, как будут кормиться чайки, забившие палубу, что необычных гостей надо встретить добром, что такого, может, никогда больше не увидишь, — когда все это отрывочно и бессвязно мелькнуло в головах, они зашумели:

— Накормим, железно!

— Мысля капитальная!

Федоровна оторвалась от бочки, непонимающе оглядела их, словно спятивших, которым недоступно разумное слово, поджав губы, посмотрела на чищеную рыбу в тазу, торопливо вывалила в огромную кастрюлю и залила кипятком. Спасла! Хоть один таз спасла! Потом, все так же молча, сполоснула руки, вытерла передником и ушла в каюту, не замечая расступившихся матросов и отпрянувшего от дверей капитана.

Тогда-то и началось! Бросились к корыту, шлепали на стол, рубили ножами, топориком. Все, скопом, потащили в тазу на палубу — посмотреть, как чайки станут клевать.

Высоко поднимая ноги и раздвигая носком птиц, чтоб не наступить на лапы или крылья, двое матросов прошли несколько шагов, зачерпнули по пригоршне и бросили. Чайки мигом расхватали куски, вокруг матросов зашевелился целый сугроб крыльев и клювов — сначала до колена, потом выше и выше. Птицы уже брали из рук. Те, что посмелее, вскочили в таз. От рыбы ничего не осталось.

Покормить захотелось каждому, таскали в чем попадя — в мисках, в ведре, в пригоршнях. Чайки стали совсем ручными, доверчивыми, домашними, их гладили, сажали на руки, они ходили по рубке, по коридору, заглядывали в каюты.

Когда Силин вынес остатки рыбы, птицы садились ему на плечи, на голову, брали из пальцев. Они повеселели, приободрились, отдохнули. Скормив все, что было, он держал чайку на согнутой в локте руке и долго рассматривал нежно-пепельные, белые перья, любовался легкой и смелой посадкой головы, стремительностью точеного тела. Он наслаждался наивной доверчивостью птицы, которая с удовольствием сидела на руке, поглядывая на него то одним, то другим глазом.

И у всех было такое же праздничное удивление, радость от содеянного, от доверчивости птиц, прижившихся на судне, как дома. Теперь тащили кто что мог. Скормили хлеб, вчерашние макароны, вываренные груши из- компота, остатки щей… Кто-то принес пачку печенья… Кто-то кормил любимицу конфетами, чудом завалявшимися в чемодане…