На суше и на море, 1971 - [21]
— Июнь-Корань! — крикнул кто-то на весь вагон.
За окном, за низкой равниной виднелся на горизонте темный, густо поросший лесом конус сопки. Белая скульптура ослепительно сверкала в лучах солнца на самой вершине.
Волочаевка оказалась маленькой уютной станцией с чистыми бревенчатыми постройками, с памятником партизану в тенистом скверике. Поодаль вдоль шоссе тянулись шеренги деревенских изб, похожих на подмосковные дачи. Над ними лесистым склоном высилась знаменитая сопка Июнь-Корань, та самая, которую в морозном январе 1922 года белогвардейцы избрали своим главным опорным пунктом.
Толпой ушли к сопке молчаливые туристы и шумливые школьники. И солдаты зацокали сапогами по асфальту, может, уже пятый раз за этот день вскинув над строем полюбившуюся песню: «Партизанские отряды занимали города…»
На сопку они поднимались все так же, строем. Шли, шелестя щебенкой крутых дорожек, мимо дубков и березок, стоявших как часовые. Строй рассыпался на вершине, солдаты спешили к братской могиле, к памятнику-музею Волочаевского боя — двухэтажному дому, похожему на огромный каменный куб. На крыше музея, изображавшей скалистую вершину сопки, стоял серебряный красноармеец, размахивал трехлинейкой и беззвучно кричал что-то жаркому солнцу, неподвижно повисшему над Июнь-Коранью.
По лестнице, прислоненной с одной стороны к памятнику-музею, я поднялся на крышу к самой скульптуре красноармейца и загляделся на просторы, открывшиеся с вышины. На многие километры до затуманенных горизонтов раскинулась равнина. Тонкой змейкой серебрилась речка, паслись на лугу коровы, бежал поезд, волоча за собой хвостик дыма, стояли игрушечные домики в кипени садов. Все на виду. И было страшно подумать, что по такой открытой да еще заснеженной равнине пришлось наступать красным полкам в феврале 1922 года.
Ничего не скажешь: белогвардейцы имели все основания считать эту позицию неприступной. Перед их хорошо укрепленным фронтом лежала голая равнина, покрытая глубоким рыхлым снегом.
Не имея возможности даже обогреться, шесть дней пробивались красноармейцы и партизаны через эти снега, прежде чем залегли перед проволочными заграждениями. Вначале атака не принесла успеха. На рассвете 12 февраля начался последний штурм волочаевских позиций.
В тот морозный день вырос на Июнь-Корани высокий холм братской могилы. В тот день окончательное освобождение Дальнего Востока было предрешено…
В амурских странствиях мне часто вспоминалась фраза, оброненная писателем В. Лидиным еще в тридцатые годы: «Путь на Дальний Восток — путь в будущее». Впечатление это вызвано было новостройками, уже тогда особенно многочисленными здесь. Известно, что к 1940 году дореволюционный уровень производства был превзойден на Дальнем Востоке в 18 раз, тогда как в среднем по Союзу — в 8,5 раза.
И меня тоже не покидало ощущение, что еду по местам, где все стремительно развивается.
Прежде я всегда прилетал в Хабаровск самолетом. А на этот раз приплыл по реке на большом углевозе «Столетов». И тихоходная медлительность углевоза принесла куда больше впечатлений от поездки.
Несколько дней мы плыли мимо гор и бескрайних лугов, мимо колхозных полей, поселков и деревень. А тут за низкими берегами в тальнике и редколесье березок и осин на далеких холмах, уходящих к горизонту, медленно, как мираж, начал подниматься огромный город. Воткнулась в небо игла телевышки. Встали на берегах ажурные мачты знаменитого на всю страну высоковольтного перехода через Амур. Перечеркнула даль ниточка моста, того самого, сооружением которого в 1916 году завершилось строительство крупнейшей в мире трансконтинентальной железнодорожной магистрали. Тогда это всеми было воспринято как «русское чудо». Французская газета «Ла Франс» писала, что «после открытия Америки и сооружения Суэцкого канала история, не отмечала события, более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем строительство сибирской дороги».
Но «Ла Франс» еще не знала, что главное русское чудо — в грядущем.
В тот момент, когда я любовался мостом, над темными водами Амура низко, на взлете прошел тяжелый реактивный самолет, заглушая шум судовых двигателей. Он сделал большой круг и скрылся за башней «Ласточкиного гнезда», приютившегося на самом обрыве, словно средневековый замок.
— На Москву пошел!
Подумать только: передвигаться вместе с солнцем и очутиться в Москве почти в то же время, что вылететь из Хабаровска!
Но я подавил в себе «домашние эмоции», ибо дал слово: плыть «встречь солнца», пока не увижу, как амурские водовороты тонут в морских глубинах.
Хабаровск удивительно уютен, так и хочется сказать — городок. Но он — городище! Зеленые улицы перевалили с увала на увал. И с каждого открывались городские дали, то огороженные кубиками домов, окрашенных в солнечный желтый цвет, то упиравшиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.
Вероятно, этот город всегда был красив. Еще в середине прошлого века один из путешественников писал: «Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура и готовы, пожалуй, признать за нею выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем превратиться в город. Действительно, лучшее место для города выбрать трудно».
