На суше и на море, 1970 - [37]

Она покивала головой в знак согласия и быстро ушла в подъезд.

— Неважный вы утешитель, — заметил Валентин Федорович, когда они остались одни.

— Что делать, не люблю предвосхищать решения суда, если хотите, просто боюсь обнадеживающих предсказаний.

— Насколько я понял по вашим вопросами свидетелям, вы не собираетесь доказывать, что Кушелевич выстрелил в целях самозащиты.

— Вы наблюдательны, — ответил Андрей Аверьянович, — я собираюсь доказывать, что Кушелевич не стрелял в Моргуна.

— Но кто-то в него стрелял?

— Эту загадку должно разрешить следствие.

— А ваше мнение?

Андрей Аверьянович пожал плечами.

— Кесян?

— Его алиби не кажется мне бесспорным. Мог это сделать и он. Однако мог — это еще не значит совершил. Доказательств того, что стрелял Кесян, у нас, увы, нет. И вообще в данной ситуации доказывать, что стрелял не Кушелевич, гораздо сложнее, чем защищать Кушелевича, убившего браконьера. Вы обратили внимание на заседателей? Эти люди не сильны в букве закона, но верно понимают его дух, и вот они всей душой за Кушелевича, даже на меня бросают испепеляющие взгляды за то, что я, по их мнению, в бирюльки играю, а не защищаю подсудимого. Шутки шутками, а они сделали немало своими дотошными житейскими вопросами для освещения гнусных сторон бытия этих лесных разбойников. И заговор браконьеров против Кушелевича очевиден, а раз так, он должен был обороняться, встретив в лесу вооруженного правонарушителя, да еще такого отчаянного, как Моргун. У того в стволах были патроны, заряженные бекасинником, но Кушелевич не мог знать, какими патронами заряжено ружье, на него направленное. В конце концов это принципиальный вопрос: жестокие и вероломные бандиты ставят перед честными людьми дилемму — либо погибнуть от их руки, либо самим наносить упреждающие удары, что и является в таких случаях необходимой обороной. Я бы, наверное, смог убедить судью, тем более что заседатели — мои помощники, а не противники, да и толкование соответствующих статей закона в последнее время склоняется к расширению прав обороняющегося. В результате если не оправдание, то приговор не жесткий, может быть условный.

— Если вы уверены в таком исходе, стоит ли усложнять задачу и доказывать, что Кушелевич не стрелял? А вдруг не удастся доказать, не убедите судью и заседателей?

— Но ведь Кушелевич не стрелял в Моргуна?

— Не стрелял, но…

— А кто-то стрелял. И этот кто-то останется безнаказанным и завтра выстрелит еще раз, теперь уже в Кушелевича. Или в вас. Как хотите, но меня такой вариант не устраивает. Вас, я полагаю, тоже.

10

На следующий день одним из первых допрашивали свидетеля Вано Курашвили, сухумского экспедитора, который показал, что виделся с Павлом Лузгиным в два часа пополудни на альпийских лугах.

Курашвили, еще не старый, но уже не первой молодости красивый грузин, одетый в черную пару и лакированные туфли, говорил с достоинством.

— Вы точно помните время, когда расстались с Лузгиным, — спросил Андрей Аверьянович, — или приблизительно?

— Зачем приблизительно, — ответил Курашвили, — я на часы смотрел. У меня часы всегда точно идут, на семнадцати камнях, за неделю на полминуты вперед забегают. Вот, пожалуйста, можете убедиться. — Он приподнял рукав и показал плоские, на золотом браслете часы. — Одиннадцать часов двадцать две минуты.

Андрей Аверьянович взглянул на свои часы, они показывали десять часов двадцать одну минуту.

— Ваши на час вперед, — сказал он свидетелю.

— Вах, извините, — Курашвили улыбнулся, блеснув влажными зубами, — у меня тбилисское время, не перевел на местное.

— А тогда, на пастбище, какое время было на ваших часах?

— Тоже тбилисское, я же туда из Сухуми прибыл.

— Спасибо, у меня вопросов больше нет, — сказал Андрей Аверьянович.

«Как же я раньше не догадался, — укорил он себя мысленно, — конечно же, у Курашвили часы показывали тбилисское время. Два пополудни на часах Курашвили — это час по местному.

Убили Моргуна в три. Значит, и у Лузгина алиби сомнительное: за два часа тот мог дойти с пастбища до верховьев Лабенка…»

Теперь он с нетерпением ждал появления Павла Лузгина. Почему-то казалось Андрею Аверьяновичу, что увидит он парня с лисьей улыбкой на остром личике, невысокого и верткого. Лузгин действительно был невысок, но ладно сложен, лицо у него было правильное, с румянцем во всю щеку, густые длинные ресницы прикрывали черные блестящие глаза. Он был бы очень красив, если бы не тонкие, в ниточку, губы, застывшие в полуулыбке, отчего казалось, что он собирается оскалить зубы.

Лузгин повторил прежние свои показания, не тушуясь отвечал на вопросы заседателей. Его спросили, как он относится к брату, угодившему в тюрьму за браконьерство.

— Я за брата не ответчик, — сказал Лузгин.

— Вы грозились после ареста брата свести счеты с Кушелевичем?

— Сгоряча, по глупости, может, и сказал чего, сейчас не помню.

— А Моргун грозился?

— Может, и грозился, не припомню.

Он, видимо, не опасался, что его уличат, ссылаясь на показания свидетелей, выступавших до него: односельчане помалкивали раньше, страшась мести Моргуна, будут молчать и теперь, боясь его, Павла Лузгина, который тоже шутить не любит.