На суровом склоне - [6]

У него были короткие мясистые пальцы с утолщениями на концах, наподобие барабанных палочек. «А ведь это — особая примета!» — почему-то подумал Ильицкий.

Величественным жестом телеграфист указал поручику на табурет и выключил аппарат.

— Желаете? — Он извлек из-под стола бутылку водки, а из шкафчика, в котором виднелись папки с бумагами, достал банку с огурцами, французскую булку и кусок чайной колбасы. Положив все на стол, телефонист привстал и отрекомендовался: — Ромуальд Марцинковский, почтово-телеграфный служащий.

Ильицкий с интересом рассматривал нового знакомого. Ночь предстояла длинная: выжидали, пока рассосется «пробка» на ближней станции. Несомненно, провести ночь с Ромуальдом было занятнее, чем страдать от бессонницы в купе.

Сначала поручику показалось, что перед ним тот типичный телеграфист, который носит черную пелерину с застежками в виде львиных морд, играет на гитаре и сводит с ума местных девиц. На эту мысль наводили крупно вьющиеся, черные как смоль волосы и лихо закрученные тонкие усики.

Потом Ильицкому вдруг увиделось в лице Ромуальда, — впрочем, поручик был уверен, что имя это вымышленное, — что-то знакомое, кого-то он напоминал. Только хватив стакан водки, поручик установил совершенно точно, что Ромуальд как две капли воды схож с Демоном, и именно с тем, которого Ильицкий видел как-то в Смоленске на спектакле местного театра. Только у Марцинковского все было помельче: и рост, и стать. И тут-то поручик заметил, что Ромуальду, пожалуй, уже под сорок. Но и Демон был пожилой. Это сходство рассмешило Ильицкого. Сразу стало ему весело, и он уже с удовольствием смотрел, как телеграфист наполняет стаканы, сосредоточенно сдвигая жирные запятые бровей.

Разговор завязался легко, и чем дальше, тем казался Ильицкому занимательнее.

Марцинковский говорил быстро, выплевывая слова, как семенную шелуху.

Речь шла, естественно, о войне.

— Война есть напряжение всех сил нации, это неоспоримо, — ораторствовал Марцинковский, не потеряв важности и после второго стакана. — Силы же нации есть простое слагаемое сил тысяч индивидуумов. Это оскорбляет меня.

Ильицкий удивленно поднял брови.

— Непонятно? Ну, допустим, вы, несколько человек, катите тяжелую бочку. В общем усилие ваше личное — весьма заметно. Опусти руки один из вас, и остальные, может быть, и не осилят тяжести бочки. Но представьте себе, что несколько десятков человек поднимают тяжесть. Здесь уже пройдет незамеченным фокус с опусканием рук в решающий момент. Что же говорить об усилиях отдельного индивидуума, — телеграфист произносил это слово с ударением на втором «у», — в таком большом деле, как война? Вот почему я не прочь катить бочку, но не желаю идти на позиции, — гордо заключил Ромуальд и откинулся на спинку кресла.

Ильицкий спросил, не скрывая насмешки:

— Кто же вам мешает проявить себя так, чтобы ваше «усилие», как вы выражаетесь, было замечено? Ну, совершить какое-нибудь геройство?

Ромуальд снисходительно улыбнулся:

— Геройство, мой друг, не совершают. Это сказка для пай-мальчиков. Геройство — это случай и совершается само. Было бы правильнее выражаться так: со мной случилось геройство. Или: я попал в геройство, как говорят: я попал в железнодорожное крушение. Опять-таки простейший пример. Вас окружили японцы: вы один, их много. Что вам остается делать, как не отбиваться? Тут к вам спешат на выручку, японцы пугаются и спасаются бегством. Вы — герой…

— Позвольте, позвольте, — возразил Ильицкий, — но ведь возможно и не отбиваться, а сдаться в плен!

— Никак нет, — спокойно возразил Марцинковский, — потому что в разгаре драки японцы все равно сделают из вас котлету. Впрочем, примеров можно привести множество. Давайте лучше выпьем.

Он открыл шкафчик, достал вторую бутылку, сковырнул сургуч и наполнил стаканы.

— Тост будет тот же, что и при первом стакане.

— Я не слыхал никакого тоста, — удивился Ильицкий.

— Я произнес его мысленно, — сказал телеграфист. — Итак, пьем за планету Марс.

Поручик поперхнулся.

— Я рожден под красной звездой Марса, — надменно объяснил Ромуальд, по виду как будто и не захмелевший.

Ильицкого начала злить эта комедия. Оглянув щуплую фигуру телеграфиста, он не без ядовитости заметил:

— Вы же бежите от войны как заяц! Какой тут, к черту, Марс!

— Мой друг! — нисколько не обидевшись, ответил Марцинковский. — Я не бегу от войны, я бегу за войной. Марс нуждается не только в лазутчиках, крадущихся впереди, но и в обозниках, плетущихся сзади.

Ильицкий ехидно улыбнулся:

— Итак: вы избрали себе место в обозе. Поздравляю.

— Вы не дали мне докончить. Мой удел лежит не впереди и не позади войны, а где-то сбоку.

«Сумасшедший», — про себя решил Ильицкий и не стал отвечать.

— Да, — задумчиво разглядывая свой стакан, продолжал Марцинковский, — война рождает необычные положения, может уронить стоящего высоко и вознести пресмыкающегося во прахе. Сильный индивидуум всплывет, слабый пустит пузыри.

Ильицкому хотелось сказать, что вся эта философия но нова, но лень было спорить: он совсем разомлел от тепла и от водки.

Кончилось тем, что оба надрались так, что на рассвете вестовой Ильицкого Никита насилу добудился поручика, уснувшего за столом.