На суровом склоне - [12]

Эскадронный производит двойственное впечатление. Кроткие голубые глазки, седая бородка и благостное выражение морщинистого лица придают ему сходство с Николаем-угодником. Голос же, хрипловатый, с прорывающимися командирскими нотками, настораживает новобранцев. Ростом командир невелик, держится прямо, двигается легко.

Дядька, примостившись на краешке скамейки, умильно поглядывает на начальство, время от времени покручивает головой и сладко вздыхает. Неожиданно старик ласково спрашивает:

— А что, Кулебакин, — встань, братец, — ты плакал, уходя из дому на солдатскую службу? Не стыдись, дружок, признайся!

Эскадронный ждет ответа и смотрит поверх голов, так как Кулебакина в лицо он еще не знает, а вызывает по списку. Список лежит перед ним рядом с маленькой книжечкой. Потом солдаты узнают, что текст «Задушевного слова» напечатан в типографии.

Кулебакин встает и оказывается щуплым пареньком, на вид почти подростком. Так что никто, пожалуй, и не удивится, узнав, что он действительно плакал.

Эскадронный с жаром восклицает:

— Да, не одна слеза горючая пролилась на грудь добра молодца!

Старик заглядывает в свою книжечку, а солдаты, как по команде, устремляют взгляд на цыплячью грудь Кулебакина.

— Кто из вас не пролил слезы! Садись, Кулебакин. Кто не пригорюнился, покидая отчий дом? — риторическим вопросом разражается старик.

Но его понимают буквально.

— Я не пролил, — раздается голос.

Подмигнув товарищам, поднимается худой, остроносый, глаза у него светлые, неспокойные…

— Тебя как звать? — спрашивает эскадронный.

— Недобежкин Илья!

Эскадронный замечает добродушно:

— Ну что ж, братец, хоть и не пролил ты слезы, а признайся: свербило на душе, как покидал отчий дом?

— Никак нет, ваше благородие, не свербило. И чего ему свербить? И не из дому шел, а от хозяина, чтоб ему все кишки повыворотило!

Недобежкин собирается развернуться со двоими воспоминаниями, но Шкура, извиваясь ужом, проползает между новобранцами и с силой дергает Илью сзади за рубаху. Командир продолжает как ни в чем не бывало:

— Я знаю, каждый из вас вспоминает батюшку с матушкой, а кто и жену молодую. Сердюк, встань! Кто тебя, братец, больше любит — мать или жена, а?

Встает Сердюк, саженного роста, с лицом, обросшим золотистым кудрявым волосом. Он мнется, краснеет и наконец, рассердившись на свое глупое положение, выпаливает:

— А хрен их знает!

— Садись, — кротко изрекает эскадронный. — Я сам отвечу: и мать, и жена, каждая по-своему, но любят тебя.

Вопросы старика вызывают у слушателей беспокойство, а у некоторых веселое оживление. Иные тоскливо ерзают на местах: скорее бы пронесло это непонятное «задушевное слово».

Подняв глубокомысленно палец и радуясь своему красноречию, эскадронный продолжает:

— И мать, и жена, рыдаючи, тебя провожали. А куда же они тебя провожали? В царево войско! Чтоб ты служил верой и правдой престолу. — Сделав значительную паузу, эскадронный повышает тон: — И вот, значит, вы служите верой и правдой. И вдруг… — он округляет глаза, — приходит внутренний враг и начинает вас смущать и сеять неверие и крамолу. Ты что на это скажешь, Хватов?

Хватов встает, у него скуластое лицо бурятского типа, узкие глаза полузакрыты тяжелыми веками. Он веско говорит:

— Да у нас в деревне, почитай, сеять нечем, все начисто поели.

— Садись, Хватов. Вот я и говорю: для того мы вас сюда собрали, чтобы защитить все деревни наши от врага внешнего и внутреннего. Не для зла, а для добра повелел царь-батюшка собрать вас под одно начало, обучить ратному делу для блага отечества.

Умаявшись, старец уже без жару почитал из книжицы об обязанностях солдата. На прощанье он, однако, приосанился и бодро прокричал:

— Духом, братцы, не падайте! Ищите утешения в молитве, а в свободное время пойте песни! Иноверцы! Молитесь по-своему, а в праздники вас отпустят в ваши молельни. Христос с вами, братцы!

— Покорнейше благодарим! — ответил кто-то за всех, не по уставу, но с облегчением. Всем было совестно, что такой старый человек попусту убил на них более часу.

Семь лет назад Глеб получил известие о том, что в шахте задавило его брата. Глеб попросился в увольнение, в отпуск, по такому случаю.

Долго добирался солдат до родных мест. То ехал в телеге спиной к спине со случайными попутчиками, то шагал по обочине с котомкой за плечами. Шел берегами быстрых холодных рек, лесными дорогами, сумрачными ущельями и веселыми полянами. Спускался в распадки, взбирался по склонам, разукрашенным белыми узорами цветущей ярутки, и перед ним расстилалась широкая степь, вся в бугорках сурчин. Проходил Глеб глухими лесами да степными гарями.

И чем дальше шел солдат, тем свободнее становилась его походка, зорче глаза, острее слух, тем шире открывался ему вольный мир, тем прекраснее казался родной край за Байкалом. Он видел, как хлопочет полевая мышка вокруг норки в поисках пищи, как тарбаган свечкой стоит на курганчике и вдруг, заслышав недоброе, с тихим свистом в великом страхе бежит к норе.

Слышал он пение жаворонка высоко в небе, крикливую свару уток, поднявшихся над озером, и тонкий звон комариной тучи. Все радовало Глеба. Он даже запеть попробовал: «И-эх, да ты…» — глухо раскатилось по степи. А как дальше, забыл. Но и молча идти было хорошо.