На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят - [12]

Поэт трепетен перед теми, тремя, в «Египетских ночах», которые готовы отдать жизнь за одну ночь с Клеопатрой.

В такой жертве – они боги:

«И сладострастные прохлады

Земным готовятся богам»

Все они, эти три героя, три земных бога – они за Сладострастие, за полноту и интенсивность переживания Жизни.

И даже Пугачев в глазах поэта – герой интенсивного переживания жизни, Пугачев говорит: «Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!».

Именно так формулирует Пушкин свой жизненный принцип.

Когда – то Рабиндранат Тагор писал:

«В день, когда смерть постучится в твою дверь, что ты предложишь ей?

О, я поставлю пред моей гостьей полную чашу моей жизни. Нет, я не отпущу ее с пустыми руками».

Пушкин поставил «перед смертью полную чашу» своей короткой, но такой огненной жизни.

Дионисийская (вакховская), испепеляющая страсть за Наслаждение. Как Пир во время Чумы. Наслаждение до самого конца Жизни. Праздник и трагедия, Пир и Чума во имя жизни и во время жизни – Пушкин объединяет, смешивает эти две стихии подлинной жизни: трагедия во время праздника или праздник во время трагедии.

Для него смерть – естественный, необходимый компонент жизни: без ежеминутной возможности смерти жизнь не была бы так сладка: «Перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал».

Хвала тебе, трагедия, хвала тебе смерть, вы нужны жизни, вы ее обостряете, вы даете ей соль.

«Итак – хвала тебе, Чума» – и это тоже Пушкин.

Пушкин до последнего вздоха (при всей глубине и трагизме жизни) умел держаться на поверхности. Умел ходит по ступенькам, одного не умел (и не хотел) – сидеть на них.

Он шел по пучине и не тонул, брел по морю, как посуху, хотя знал и видел, какое оно глубокое и темное.

А Тютчев после него погрузился в глубь – в смерть, в вечность.

Да, мысленно, философски Пушкин знал о глубине жизни, но не всматривался вниз, где подводные камни. А смотрел вверх, в небо и упустил камни подводные из виду, и разбился (об окружающий быт).

Прав, десятки раз прав Борис Пастернак, когда говорит, что раньше думали, что поэзия – это высокие горы, а за поэзией – то надо нагнуться.

Пушкин необычайно гармоничен, музыкален, свое творчество он называет плодом мечтаний и гармонических затей.

Почти все русские композиторы писали, прельщенные прелестью и гармоничностью его стихов. Сколько опер, романсов, песен написано на его слова!

Даже мрачный немецкий философ Ницше и тот не удержался и написал музыку к стихотворению Пушкина «Заклинание» (перевод Боденштедта).

Гармония – это то, ради чего, считает Пушкин, и стоит жить. Позже Достоевский даст исчерпывающий ответ, что гармония есть: «…в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен».

Но, Пушкин требовал гармонизировать страсти, а Достоевский принял его требование за проповедь христианского смирения (приводил в пример Татьяну).

Видимо, точнее уловил трепет души Пушкина другой русский писатель – М. Горький, когда утверждал, что человек дорог ему «своим чудовищным упрямством быть чем – то больше самого себя… выдраться из хитростей разума, который, стремясь якобы к полной гармонии¸ в сущности – то стремиться к созданию спокойной клетки для человека»

Пушкин кровно переживал унижение другого таланта, как свое унижение; он чувствовал, ощущал всеми фибрами своей души, что толпа – это тупая, косная сила, но в любой момент может извергнут, как из кратера вулкана, огненную лаву агрессии, злобы. Пушкин боялся ее и ненавидел. Он словно предчувствовал, что она его самого все равно убьет.

«О люди! Жалкий род, достойный смеха!» – восклицает поэт в стихотворении «Полководец». Он на стороне непризнанного «полководца» («полководец» – не он ли сам?): «Непроницаемый для взгляда черни дикой, в молчанье один ты с мыслию великой».

Наращивая свою презрительность к «черни дикой», лишая ее каких – бы то не было достоинств, Пушкин пишет: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!». И добавляет: «Душе противны вы как гробы».

Не место было ему, поэту, в толпе света, не место ему было, поэту, на балах, в салонах. Но он родился в этой среде и не мог изменить свою жизнь. Как Алеко, он мог сказать:

«И я бы желал, чтоб мать моя

Меня родила в чаще леса,

Или под юртой остяка,

Или в расселине утеса»

Свет, царский двор, государственная служба, салоны, мир придворных и светских людей.

Необходимость «быть как все», подчиняться безликой толпе… подчиняться начальникам, семье, жене, мнению света. Мучил и терзал его этот быт, как зевсов орел, терзавший душу и тело Прометея.

Пушкин хотел высокого в жизни, высоких идеалов, пусть и иллюзорных: как Дон Кихот – добра, как Татьяна – любви. Пушкин стремится к этим образам, как река – в море: созданному до него – Дон Кихоту, и им создаваемой – Татьяне. И только по одной причине: у обоих идеалы – первый принимает мельницы за великаны, вторая – светское ничтожество (Онегина) за идеал.

Пушкин понимает, ощущает, что без всего этого, без высокого, без высоты души будет выработан тип (а он проявился позднее в литературе) антидобра, антилюбви, тип лакея Смердякова – он принципиально не признает высокого, ни добра, ни любви. А вот они же, и Дон Кихот, и Татьяна (и с ними – Поэт, Пушкин) – хранители чистоты…