— Влад, — сказала ведьма, — ты сволочь.
— Я знаю, — грустно признался Владик, у которого всегда были сложные отношения с ведьмами. — А почему я сволочь, Нателлочка?
— Ты обещал!
— Что обещал? У тебя же вроде Ванька Прошкин в кавалерах.
— Дурак, я не про это. Ты обещал поставить фельетон в субботний номер, а сейчас мне сказали, что его вообще вдвое сократили и перенесли на вторник.
— Кто сказал?
— Не придуривайся, Влад. Со мной такие штучки не проходят. Хочешь, чтобы все про тебя узнали?
Владик испугался.
— Нет, не хочу… Девочка моя, но ведь это очень взрывной материал. Если его поставить в субботу, он спалит весь номер. Люди устали от потрясений. У тебя там труп плачет в канализации. Причём детский. Какой же это фельетон?
Девица посмотрела на меня, почесала коленку.
— Вы тоже журналист?
— Нет, — сказал я. — Я у Влада на содержании. Вроде приёмного сына.
— Это так, — подтвердил мой друг. — Кстати, я вас не познакомил. Если будет желание, Нателла, он всё сделает, чего попросишь. Витькой его зовут. У него связи на самом верху.
— Юмористы, мать вашу, — почему-то выругалась зеленоволосая и умчалась.
Я повторил вопрос, но Владик не понял. То есть сперва не понял, водка в нём играла, решил, что я его редакционной шлюшкой заинтересовался, и это было странно. Многое было странно в нашем разговоре, а это — особенно.
— Чего тут думать, — бодро посоветовал он, — бери бутылку и вези к себе. Кстати, окажешь мне услугу.
— Влад, кончай керосинить, тебе ещё работать… Я спрашиваю: что значат все эти исчезновения? Он что — вроде Синей Бороды?
Владик начал вдумчиво шелушить креветки, жирные, будто промасленные.
— Много тебе посулил? — спросил проницательно.
— Деньги не главное, — соврал я в ответ. Или не соврал?
— Нет, он не Синяя Борода, он страшнее. И сколько бы ни обещал, всё равно кинет… Витька, я тебя люблю, ты же талантливый человек… Вот если бы он мне лично обещал миллион, я бы всё равно постарался смыться. Хотя…
— Что — хотя?
— Если он уже глаз положил, не смоешься. От него не смоешься. Он хозяин в России. Их всего таких, может, с пяток или чуть больше.
— И откуда же они взялись?
Вопрос был риторический. Мы оба с Владиком знали, откуда взялись Оболдуев и ему подобные, и откуда взялась вся нынешняя власть, и что она собой представляет. Судачили об этом не раз по пьяни и на трезвяка. Но где лучше? Где лучше жить, чёрт возьми, чем в наших Богом проклятых палестинах? Вот одна из сокровеннейших тайн бытия. Сидим по уши в дерьме, нюхаем дерьмо, жрём дерьмо, а чувство такое, будто по-прежнему парим.
— Вить, мне пора, — трезво сказал Владик.
— Иди, — напутствовал я его таким тоном, словно провожал в последний путь.
— Всё-таки не пойму, зачем именно ты ему понадобился… С другой стороны, ты производишь впечатление недалёкого честного парня. Это дефицит. Может, поэтому?
— Узнаю — сообщу, — пообещал я.
— Позвони вечерком, чего-нибудь накопаю.
— Спасибо, Влад. Только не хорони меня прежде времени.
— Сам себя хоронишь, и по роже видно, что этому рад.
Он ушёл к себе, а я остался в буфете. Взял ещё кофе и пару бутербродов и начал размышлять о сюжете, который вдруг развернула передо мной сама жизнь. Обычно в это время я сидел дома и работал, и эта привычка стала второй натурой. Сюжет прекрасный, суперсовременный. Олигарх, его дочь от проститутки. Или от герцогини. Один юрист Гарий Наумович стоил целого романа, если хорошенько взяться. Не за роман, а за юриста. Всё-таки я был писателем и уважал себя за это. А иногда, напротив, презирал. Писательство, в сущности, самое никчёмное занятие на свете, но в нём есть капелька волшебства, поэтому люди к нему и тянутся. Свои романы я не любил и в душе был согласен, что их не надо печатать. Но силу в себе чувствовал. Ту самую, от которой стонут по ночам. Писатели бывают разные, но, как правило, это чрезвычайно самолюбивые люди и обязательно с какими-нибудь закидонами, фобиями. Без этого нельзя. Если у тебя нет никакой фобии, то ты не писатель, а щелкопёр. Фобии бывают опасные, на грани членовредительства, а бывают вполне невинного свойства. Я был знаком с литератором (известная фамилия), который свихнулся на медицине, и любимым его присловьем было: кто медленно жуёт, тот долго живёт. Бедолага дотянул до сорока лет, хотя питался червями и орехами по системе Голдмана, зато оставил после себя сборник прекрасных рассказов, который до сих пор иногда переиздают крошечными тиражами. Другой пил мочу. Третий совершенно всерьёз считал себя реинкарнацией Будды, но сочинял романы на бытовые темы, правда, перенасыщенные чудовищными непристойностями. Жизнь представлялась ему ужасным кошмаром кровосмесительства, и этот кошмар он старательно втискивал в рамки сюжета. Был моден, знаменит, владел изящным стилем. Особая статья — писатели-женщины, коих особенно много развелось перед самым нашествием. Эти вообще сплошная фобия, клади любую в психушку, но не надейся на излечение.
Если же говорить без шуток, то истинное писательство, как всякое художество, — это род недуга, психическая болезнь сродни мании величия. Художник стремится создать мир нерукотворный, уподобляясь Творцу. Червяк — а туда же. Конечно, сбивают с толку примеры великих, у кого это, кажется, и получалось, кому это почти удавалось. «Илиада», «Божественная комедия», «Братья Карамазовы»… Но это всё только видимость. Обман зрения и души. Миры создаются не здесь и не грешными людишками.
