На широкий простор - [93]

— Давай поговорим. Я ведь давно не видела тебя и думала о тебе, может, больше, чем ты обо мне. Я тоже люблю тебя, но не так, как ты думаешь.

— Как же?

— А просто люблю, как брата. Я ж одна, Мартын, совсем одна. Мать моя хоть и не говорит об этом, но хотела бы, чтоб я вернулась к Василю. А я не хочу и не вернусь к нему никогда. Буду жить одна с детьми. И кого я люблю еще — Алесю. Она ведь твоя дочка, Мартын. Василь возненавидел ее, как чужое дитя. Она чувствовала это и дрожала перед ним. У нее два отца, а она не знает отцовской ласки. А какая она тихая и добрая! Знаешь, когда он выгонял нас и схватил меня за руку, выталкивая за дверь, Алеся стала между ним и мной, чтоб защитить меня… Он так толкнул меня и ее вместе со мной, что мы упали, и она сильно ударилась головкой о косяк… Но не заплакала, а только ручкой схватилась за головку и тихо сказала: «Зачем ты, мама, ссоришься с ним?»

— С чего же у вас началось? За что он тебя выгнал?

— Ну как тебе сказать… Согласия у нас не было никогда. Он часто попрекал меня тобой, но я терпела, обращала все в шутку и старалась поладить с ним, лишь бы тихо было в хате. А началось все с приходом легионеров. Он бегал к этому самому пану Крулевскому. Там его назначили войтом. Вернулся и начал выхваляться передо мной. А я в тот же день пошла сюда, в Вепры, и узнала, что это он выдал тебя польской полиции. Возненавидела я за это его и сказала ему: «Откажись ты от своего войтовства, надо с людьми жить и ладить, а не с панами, потому что твои паны, говорю, скоро покатятся отсюда кубарем». — «С какими, говорит, людьми? С Талашом? С Мартыном Рылем?» Увидел он, что я не в одну дудку с ним играю, ну и пошло. Дальше — больше. Ходила я тайком к бабке Талашихе. Мне ж хотелось от нее и про тебя услышать. Она проговорилась, что ты ночевал с дедом у них, а потом спохватилась, испугалась, что рассказала мне, женке войта, про деда и про тебя. Я успокоила ее. Потом шерсть приносила ей прясть… Тяжко мне стало, Мартын, жить с человеком, который начал заниматься погаными делами, топить людей, доносить в полицию. Зачем это? Для чего? Для того, чтобы устроить свою жизнь, а другим не давать ходу? Так пускай она прахом идет, такая жизнь! Даже дитя, маленькая Алеся, возмутилась этим… Расспрашивала меня про поляков, кто они, чего им надо… Василь однажды подкараулил меня, когда я выходила из хаты Талаша. Ворвался домой, как только я вернулась, и давай допрашивать, зачем я туда ходила.

Авгиня подробно рассказала, как произошла и чем кончилась ссора.

— А знала ли ты, — спросил Мартын, — про его сговор с Савкой Мильгуном?

— Знала. Случайно мне стало известно об этом. Они прятались от меня, таились. Но я подсмотрела, как они угощали Савку. А потом Кондрат Бирка проговорился. «Я, говорит, воевать сам не пойду, а за нас пойдет воевать Савка». И рассказал мне все. А я предупредила бабку Насту.

— Ты, Авгиня, оказала нам большую услугу.

— А скажи, Мартын, чем кончится эта война? Неужели так и останутся тут легионеры? И неужели ж вы будете все время прятаться по лесам? Не будет ведь тогда житья ни вам, ни мне.

— Подожди немного, Авгинька, потерпи: покатятся они отсюда, только пятки засверкают.

— А куда ты идешь, Мартын?

— Хочу домой забежать, посмотреть, как они там живут.

— Не ходи, Мартын: в деревне легионеры.

— А черт их возьми! Ты проводишь меня. Я возьму твой мешок, и мы пойдем с тобой рядышком, как ходили когда-то с Припяти.

— Боюсь я за тебя, Мартын!

— А ты не бойся, Авгинька. Мы пойдем потихоньку, осмотрительно.

Мартын взвалил на плечи мешок, прикрыв им свой карабин, с которым никогда не разлучался, и в сероватом вечернем сумраке они пошли по дороге к Вепрам.

На прощание Мартын сказал:

— Смотри за Алесей. Заживу лучше, буду помогать и ей и тебе.

— Ну, бывай же здоров, Мартын! Да остерегайся, чтоб не поймали.

Она хотела уже идти, но Мартын задержал ее руку:

— Авгинька, может, я больше и не увижу тебя, давай попрощаемся.

Приблизил свое лицо к ее лицу, целовал ее.

Авгиня шла и думала о том, может ли она теперь смело смотреть в глаза Мартыновой Еве.

34

На некоторое время на партизанском фронте установилось затишье. О выступлениях партизан не было ничего слышно. Оккупанты и разные арендаторы и кулаки уже ликовали по поводу того, что партизанщина кончилась в связи с успешным наступлением белопольской армии. Но однажды ночью, во второй половине апреля, в самый разгар белопольского наступления и торжества панов, темное ночное небо вдруг окрасилось багровым заревом. Кровавый багрянец огненными снопами раскинулся по небосводу. Бледно-розовые столбы лучей сверлили ночную тьму, разрывали и зловеще освещали ее грозным своим блеском.

Было что-то жуткое в этих переливах пламени, в фантастическом полыхании в глубинах затянутого мраком неба. Ночь сразу посветлела, тьма расступилась, стало светло, как перед восходом солнца. Из поредевшей мглы выступали неясные очертания лесов на далеком горизонте, хаты с унылыми, низко опущенными кровлями и высокие стволы одиноких деревьев возле хат. Встревоженные этим необыкновенным явлением собаки заливались отчаянным лаем и жутко завывали, как бы предчувствуя какую-то беду и несчастье.