— Ты что же думал, отец у тебя вовсе в технике дурак? Думал, а?
— Нет.
— Врешь, думал. Я, брат, все видел и молчал. Хотел, чтобы ты сам все понял. Не маленький. И вот давай, чтобы нам в дружбе жить, не таиться друг от друга. Что думаешь, то и говори. Хочешь так? По-товарищески. Я — коммунист, ты — комсомолец. Нам хвостом вертеть да фокусы друг другу показывать не годится. Понял?
Гриша вскинул голову, выпрямился, ясно блеснули его глаза.
— Понял.
— То-то. Это ценить надо. Ну, давай лапу. Изобретатель.
Они пожали друг другу руки. И, давая понять, что торжественная часть окончена, Петров будничным тоном разъяснил сыну:
— Завтра подашь заявление по всей форме, вот тогда и посмотрим, дать тебе машину или нет. Инженер поддерживает, а то бы не дал. Смотри, не осрамись только.
— Ужинать, — прервала их беседу Панина, ставя на стол фанерный кружок под кастрюльку.
Марина никогда не опаздывала. Уверенная в аккуратности подруги, Женя вышла из будки встречать ее. Марина приедет на тридцатке. Мишка всегда подгоняет последний рейс с таким расчетом, чтобы на обратном пути захватить Женю.
Теплый ветер шел над тайгой, сшибая остатки снега с зеленых вершин. Сосны тихонько шумели. Старушки-ели раскачивали свои замшелые лапы над диспетчерской.
Издалека донесся сигнал идущей машины. Негромко, словно вздохнув, ответило эхо многоголосым хором. Замелькали яркие звездочки фар, но чем ближе они, тем желтее становится их свет. Женя не пошла навстречу машине. Она знала — это тридцатка и нечего ей тут задерживаться, может отправляться под погрузку.
Но машина подошла и встала.
В кабине трое. У Жени упало сердце. Рядом с четким профилем Марины его бледное лицо.
Виталий Осипович вышел первый и помог Марине сойти, как будто она сотни раз сама не прыгала из машины. Подумаешь, нежности какие! Вышла и даже не посмотрела на Виталия Осиповича. Гордо неся голову, она подошла к Жене, как-то мимоходом обняла ее за плечи, негромко сказала:
— Доброе утро, Женюрочка.
И ушла в будку.
Корнев что-то наказывал Мишке, тот понимающе кивал головой, а сам торжествующе поглядывал на Женю. Она хотела уйти, но в это время Виталий Осипович повернулся к ней.
— Здравствуйте, ночная бабочка, — сказал он, протягивая Жене руку.
Нет, это ей не показалось. Его лицо, всегда хмуроватое, освещала улыбка.
Она обреченно вздохнула, подала ему пухлую теплую руку. Нет, не ее любовь то солнце, которое осветило его лицо. Но это длилось одно мгновение, он озабоченно сказал, что если будет звонить Дудник, то предупредить — он на делянке у Ковылкина.
— Отчего вы такая хмурая? — спросил он.
Женя довольно твердо ответила, что, наверное, во всем виновата бессонная ночь. Губы ее дрогнули.
«Как вишни на заре», — подумал Корнев, вспомнив другие зори и другую девушку, и сразу помрачнел.
— Ну, всего хорошего, — упавшим голосом проговорил он и пошел в лес по лесорубной тропе.
Женя смотрела на его мелькавшую между темных стволов спину. Хотелось, очень хотелось броситься за ним и, как великую милость, попросить переложить тяжелый груз его страданий на ее плечи.
От таких мыслей ее оторвал Мишка:
— Женька!
— Ну, что тебе? — простонала она.
Он подмигнул в сторону, куда ушел Корнев.
— Видела? Ничего тебе тут не отломится.
— Ф-фу! Глупо до чего!
— Постой. Не фыркай. Не газуй под горку.
Он торжествующе посмотрел на нее.
— Найди его портрет, повесь на стенку. Герой, да не твой.
Женя подняла голову. Какой дурак! Она медленно махнула ему рукой.
— Не загораживай путь. Можешь ехать. У меня на линии таких, как ты, пятнадцать, и все на лесовозах. Газуй!
И, повернувшись, пошла в диспетчерскую, гордая, неприступная.
— Эх, жизня! — отчаянно махнул рукой Мишка и полез в кабинку.
Марина сбросила с головы на плечи пуховый платок; на ней был синий берет — тайная Женина зависть. Под белым кожушком, распахнутым на груди, — клетчатый джемпер, белый шарфик, как нежное облачко, обвивает тонкую шею. Умеет одеться Марина. Ничего не скажешь. И всегда одевается одинаково: не хуже, не лучше, чего даже сейчас Женя не могла не отметить. Но это признание, конечно, не могло успокоить ее.
Ей очень хотелось сказать Марине что-нибудь очень сильное и, может быть, даже обидное, но она не знала, с чего начать.
Марина подошла к печурке. Ну, конечно, со своими переживаниями Женя забыла даже вовремя подбрасывать Дрова. Дров тоже нет. Присев около топки, Марина увидала печально дотлевающую головню. И ни одной сухой щепки поблизости не было.
— Хоть бы чурок взяла у этого твоего вздыхателя, — сказала она, поднимаясь. — Где топор?
Газогенераторные чурки — топливо для лесовозов — были на особом учете. Пользоваться ими для отопления строго воспрещено. Но каждая уважающая себя росомаха имела тайный запас чурок, возобновляемый неравнодушным к ней шофером. А если все шоферы оставались почему-либо равнодушными, то чурки просто воровались из бункерного ящика.
— За чурки ругаются, — сухо ответила Женя.
— Кто?
— Корнев.
— Н-ну!
И тут Женя дала себе волю:
— Ах, значит, он для тебя уже «н-ну!» Не знала. А я думала, все это — разговоры. Значит, это верно, да?
Отчаяние, злость, внезапные слезы, которые никак нельзя удержать. Женя не владела собой. Это не удивило Марину. Очередной припадок влюбленности. Она, как можно сердечнее, спросила:
