На сцене, в постели, в огне - [34]

— Я женюсь! Схвачусь, как утопающий за бритву… Но пробуждение мое будет ужасно.

Алексей Яковлев был человек мгновенных решений и стремительных поступков. Спустя несколько дней, в совершенном угаре, он шел мимо квартиры отставного камер-музыканта Ширяева, увидел в окне его семнадцатилетнюю дочь Катю, только что выпущенную из театральной школы, и зашел в гости. Ширяев, очень польщенный, предложил угоститься вином.

— Только с условием, — сказал Яковлев, — чтобы угощала молодая хозяйка, а потом дала поцелуй.

Выпив стакан одним духом и поцеловав Катю, Яковлев сказал:

— Ну а теперь благослови нас, отец.

Ширяев даже перепугался от такой шутки.

— Это не шутка, — проговорил Яковлев. — В шутку честных девушек не целуют.

Они тотчас были объявлены женихом и невестой (причем Яковлев сам устроил приданое Кате) и вскоре обвенчались. А спустя несколько дней молодожены выступили в спектакле «Влюбленный Шекспир». Когда актер произнес: «Шекспир — муж обожаемой жены… чего желать мне боле?» — беззаветно любившая его публика радостно зааплодировала.

— Ничего себе, бритва! — шептались за кулисами друзья-актеры. — Зря каркал Алёшка! Да за такую бритву кто угодно рад бы схватиться!

Они не ведали, что говорили, не ведали, что имел в виду Яковлев. Знали об этом только два человека — он сам и… актриса Катерина Семенова.

Уж, казалось бы, все давно-давно в прошлом, пора забыть полудетскую любовь восторженной девочки к красавцу-актеру — первую любовь, так больно разбившуюся о жизнь. Но беда в том, что Катерина была очень похожа на героя своих грез — она тоже оказалась привержена одной любви. Великодушный добряк Гагарин так и не затронул ее сердца, хотя совместно-раздельное существование их было мирным, веселым и увенчалось рождением двух дочерей. Поскольку от прежней жены Гагарин имел только сыновей, он был очень доволен девочками и обожал их, а уж Катерину полюбил еще больше, если только такое возможно. Правда, и беременность, и роды проходили тяжело — настолько тяжело, что Катерина с трудом посещала репетиции, падала в обмороки, ее беспрестанно рвало, так что пришлось отказаться от нескольких прекрасных ролей. Она страстно любила своих дочек — гораздо больше, чем их отца! — однако сцена оставалась ее главной любовью.

Катерина даже себе не могла признаться, что манят ее не только огни рампы и бури аплодисментов. Манит та самая нереальная, невозможная жизнь, которую она проводила в объятиях Танкреда-Фингала-Язона-Тезея-Пирра-Яковлева, выслушивая пылкие признания, наслаждаясь его обворожительным взглядом, устремленным на нее… только на нее! И за то, чтобы эти объятия смыкались вокруг нее как можно чаще, она готова была платить какую угодно цену: отказывать в любви человеку, который пожертвовал ей всю жизнь, отказывать себе в новых радостях материнства… Только бы видеть его. Только бы наслаждаться этим фантомом любви, этим призраком счастья.

Она настолько привыкла, что в реальности Яковлев равнодушен — воинствующе равнодушен к ней! — что даже оставила всякие попытки прельщения его. Но вот случился тот прием в доме ее сестры Нимфодоры…

Чудилось, младшая Семенова притягивает к себе удачу. Голос и успехи ее в водевилях были всего лишь необходимым добавлением к ее прелестям. Она не была терзаема тщеславием, честолюбием, подобно старшей сестре. Она просто жила в своем роскошном доме, наслаждалась жизнью — и пела… как птичка поет.

Нимфодора, как и ее покровитель граф Мусин-Пушкин, больше всего на свете обожала веселые сборища, на которые, конечно, беспрестанно приглашались лучшие актеры Петербурга. И Катерина Семенова, и князь Гагарин, и Алексей Яковлев, и злосчастная Александра Каратыгина бывали на них множество раз вместе и порознь. Но вот как-то раз так случилось, что на очередном сборище не было ни Гагарина, который, как всегда, мотался между Тверью, Москвой и Петербургом, ни Каратыгиной, которая была занята выяснением отношений с мужем. Нимфодора больше не могла видеть, какой тоской омрачено лицо любимой сестры, когда она смотрит на Яковлева. И веселая хозяйка принялась его усердно спаивать. Потом она отвела его в уединенный кабинетик, а вскоре втолкнула туда сестру.

Катерина, которая уже почти отвыкла воспринимать предмет своих тайных вздохов как реального человека из плоти и крови, вдруг разошлась, расшалилась, распалилась… Она тоже была не слишком-то трезва, признаться! В объятия друг друга их толкнуло мгновенно вспыхнувшее вожделение, а еще больше — внезапно охватившая Алексея злость на судьбу, на его любовь, которая беспрестанно разрывала ему сердце и стала адской мукой. К тому же он порой не без удовольствия вспоминал, как смотрела на него Катерина тогда, во время премьеры «Моины». Строго говоря, она всегда на него смотрела только так!

Ну вот, здесь, в доме Нимфодоры, между ними всё и свершилось — свершилось стремительно, бурно, безрассудно, в вихре тех самых слов, которые они так часто твердили друг другу на сцене… только теперь их призрачные объятия и поцелуи воплотились в мучительную реальность.

Да, в мучительную — потому что Яковлев принадлежал к числу не только однолюбов, но и сущих самоедов. Он принялся казнить себя за измену обожаемой женщине, а поскольку, как и всякий актер, он был еще и самовлюбленным существом, у него не хватало сил ненавидеть себя одного. Бо́льшая часть этой ненависти досталась «совратительнице»…