На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра - [39]

Даже и тогда, когда мы изучаем роль в своей комнате, мы не можем забыть ни на минуту о своем «я». Какой-нибудь великий актер, создающий роль, не забывает совершенно о своей личности и думает, что он играет какое-то другое лицо. Вышеупомянутые фантазии могут быть только у сумасшедших. Но он — человек, сочувствующий всему человеческому так, что может понимать все человеческие мысли и чувства и войти в них, и, составив себе понятие о характере того человека, которого он желает изобразить, он в состоянии понять все, что делается в душе у этого предполагаемого лица, при каких бы то ни было обстоятельствах. Но даже и это сочувствие должно быть оставлено при входе в театр. Когда он переступает его порог, то ум его должен быть свободен от всех развлекающих мыслей. То, что разыгрывается на сцене, есть только точное повторение роли в том виде, как она была задумана в кабинете, и когда поднимается занавес, то только и можно полагаться на хладнокровие и на память. Разумеется, человек должен и чувствовать то, что он играет. Чувство — это душа игры. Оно бывает для актера тем же, чем был дар Афродиты для Пигмалиона, — оно одушевляет его статую. Но и это чувство так же, как и все остальное, относится к памяти. Действительная сцена слишком искусственна для чувства, которое поэтому не может быть на ней естественным. Всякая страсть, выражающаяся известными словами и жестами, вспыхивает и угасает на сцене, по произволу актера…

…В прошлый вторник моя игра произвела большое впечатление на зрителей. Я играл ту самую роль, в которой с нашим «Гостем» случилось несчастье, а последний играл роль злодея, который хочет заколоть меня во время сна. (Актера, игравшего роли отцов семейства, уже нет. Он ушел от нас немедленно после этого несчастного случая). До сих пор все шло очень гладко, и я лежал на диване, в глубине сцены, на которой сделалось темно, а он стоял наклонившись надо мною, с ножом в руке. Я лежал очень тихо и дожидался своей реплики для того, чтобы проснуться, собираясь быстро вскочить, я поднял глаза и взглянул Р. в лицо. Может быть я был к нему несправедлив, может быть, это была только одна мимика и то, что я подумал, было только фантазией, возникшей в моем воображении. Но последнее пришло мне в голову уже впоследствии. А в это время в моем уме мелькнула с быстротою молнии такая мысль: «Он хочет отомстить мне за то, что я занял его место. Он хочет обезобразить меня так же, как обезобразили и его». Я вскочил в одну минуту и вырвал нож у него из руки. Мы оба стояли неподвижно и ни один из нас не говорил ни слова. Он побледнел под румянами и дрожал всем телом. Я не знаю, сколько времени мы оставались в таком положении, потому что очнулся только тогда, когда занавес стукнул о пол сцены. Все было совершенно согласно с пьесой до тех пор, пока я не вырвал у него ножа из руки. После этого я, кажется, схватил его за горло и произнес речь, состоявшую приблизительно из восьми строк. Вероятно эта, устроенная без всякой подготовки, картина и произвела такое сильное впечатление.

Театр дрожал от рукоплесканий, и все поздравляли меня с успехом. «Вероятно, вам известно, что вы сократили конец, — сказал режиссер, — но это ровно ничего не значит. Надо думать, это произошло от того, что вы были немножко нервны, но вы играли великолепно, мой милый мальчик». — Я промолчал о том, что это была не простая игра, и Р. тоже не сказал ни слова…

Я вышел из этой труппы и поступил в небольшую странствующую труппу на амплуа jeune premier'a. Я счел приглашение счастливым для себя случаем и, следуя совету Горация[8], воспользовался им. Поэтому в одно воскресное утро я уложил свою корзину, обошел город и со всеми простился — не без сожаления, потому что почти всегда бывает жаль расставаться с теми людьми, с которыми поживешь довольно долго — и в то время, как на западе закатывалось яркое летнее солнце и в церквах начинали звонить, я — или, лучше сказать, локомотив — понесся на всех парах, а город с его жителями исчез у меня из глаз и потерял всякое значение для моей жизни.

Актеры всегда отправляются в дорогу по воскресеньям, чтобы не терять понапрасну времени. Таким образом какая-нибудь труппа может окончить свои представления в одном городе в субботу вечером, а утром в понедельник проснуться в другом, ближайшем к нему городе, и все приготовить к вечеру. Или же какой-нибудь актер может уйти из одного театра и приехать в театр, находящийся на другом конце Англии, не пропустив ни одного представления. Я знал такого актера, который в субботу играл в Корнваллисе, а в следующий понедельник уже выходил на сцену в Инвернесе. Но хотя путешествие по воскресным дням и может считаться удобным в этом отношении, зато во всех других оно очень неприятно, и я могу уверить людей, строго соблюдающих день субботний, что оно бывает также и наказанием для путешественников, чему конечно, субботники будут очень рады.

В особенности оно неприятно для человека с совестью, которая, по несчастью, была у меня в дни моей юности. Совесть — вещь неприятная для человека в каком бы то ни было возрасте. У нее есть очень скверное свойство, — она всем недовольна, во всем находит вину и во все вмешивается. Она очень неуживчива. Она точно находит какое-то удовольствие в том, чтобы постоянно противоречить и ставить своего обладателя в самое неловкое положение. Во время этих воскресных путешествий она имела обыкновение мучить меня всевозможными способами. Если какой-нибудь смирный старичок, сидевший напротив меня в вагоне, поднимал глаза и смотрел на меня, то я сейчас же воображал себе, что он в душе осуждает меня, — мне становилось стыдно и я сознавал себя несчастным.