На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра - [15]
Режиссер(в ярости). Перестаньте стучать! Перестаньте стучать, говорю!
Стук продолжается.
Джим(который только того и ждет, чтобы с кем-нибудь поссориться). А как же это нам работать без стука, желал бы я знать?
Режиссер(с неудовольствием). Разве вы не можете работать в другое время?
Джим(с сердцем). Нет, мы не можем работать в другое время! Что же вы думаете, что мы будем сидеть тут всю ночь!
Режиссер(кротко). Но, любезный мой, как же нам, при таком стуке, продолжать репетицию?
Джим(в ярости). Я знать не хочу ни вас, ни вашей репетиции! Это меня совсем не касается! Я делаю свое дело; я занимаюсь не чужим делом! Мне нечего указывать, как мне работать!
В продолжение следующих десяти минут его красноречие льется бурным потоком и во все это время стук молотков не прекращается. Режиссер сознает свое бессилие и репетиция оканчивается. После этого поток красноречия у Джима иссякает.
Жена антрепренера(уже после окончания репетиции). А что, не прорепетировать ли нам опять эту последнюю сцену, только позы?
После этого проходят еще две или три минуты, затем Режиссер говорит:
— Мы все втроем боремся и направляемся к двери. — «Отойди, старик! Я не хочу сделать тебе вреда!» — Я вас отталкиваю. — «Отойди, или я тебя убью»! — Это надо сыграть хорошенько. — «Кто смеет удержать меня»? (Обращаясь к комику-буфф) — Тут будет в музыке пауза, и вы должны выйти на сцену. Вы знаете мимику.
Комик(выступая вперед). «Конечно, я, и я это сделаю» (говорит ирландским наречием).
Скрипка пиликает.
Режиссер. Ну, потом мы боремся. (Режиссер и комик берут друг друга за плечо и вертятся). У меня будет книжка в кармане с левой стороны.
Комик. «Ах, черт возьми, его и след простыл; да ну, провались он, я нашел вот что, (делает вид, что поднимает с полу воображаемую записную книжку), а это гораздо дороже его самого.»
Режиссер. Конец первого действия. Томми, поди, принеси мне полпинты портера.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Декорации и статисты
Для этой пьесы у нас было пять репетиций.
— На кой черт им нужно столько репетиций? — заметила с неудовольствием Первая Старуха. — Эту пьесу не столько раз будут играть, сколько репетировать.
Мне же в то время казалось, что пять репетиций это слишком мало, в особенности, когда я вспомнил, что у нас в любительских спектаклях для какого-нибудь коротенького фарса бывало около тридцати репетиций, и почти все репетиции были в костюмах; но, наконец, наступило такое время, когда я стал считать и две репетиции необыкновенно старательной подготовкой к игре. Мне известно, что в провинции бывали такие случаи, когда какая-нибудь комедия в трех действиях ставилась на сцену вовсе без репетиции и половина актеров даже и совсем не знала ролей. Насчет «мимики» мы советовались шепотом во время самого хода пьесы, а когда мы совсем становились в тупик, то тот или другой из актеров уходил за кулисы и заглядывал в книгу. Что касается суфлера, то он после тщетных усилий удерживать актеров в первом действии и убедить героя не объясняться в любви совсем не той девушке, какой следовало, приходил к заключению, что он только мешает действующим лицам, а потому совсем уходил и, стоя у двери, ведущей на сцену, преспокойно покуривал трубочку и тем избавлял себя от дальнейших хлопот.
С каждой новой репетицией пьеса принимала более приличный вид. На четвертую репетицию запрещено было приносить тетрадки, так как предполагалось, что каждый актер знает свою роль «в совершенстве». По этому случаю пьеса игралась прямо, без всяких пропусков, и оркестр присутствовал в полном составе (две скрипки, виолончель, корнет-а-пистон и барабан). Для последней репетиции потребовались бутафорские вещи и декорации. Само собою разумеется, что нам пришлось ссориться с Джимом из-за декораций, Он поссорился решительно со всеми, и это доставило ему большое наслаждение.
Тут я в первый раз увидел нашего декоратора. Он был живой, маленький ростом человечек и так же способен на всякие хитрые выдумки, как Марк Тэпли. Ему все было нипочем. Если к представлению на следующий день нужно было приготовить залу судебных заседаний, и у него не было ничего подходящего к этому, кроме общей залы в кабаке, то он нисколько этим не смущался. Он приказывал спустить в декораторскую общую залу в кабаке, подкрашивал немножко тут, подкрашивал немножко там, трогал кистью в другом месте, — и вот перед вами являлась зала судебных заседаний! Ему вполне достаточно было полчаса для того, чтобы превратить луг в кладбище, или тюрьму в спальню.
Но в настоящем случае он не давал именно того, что было нам нужно — это коттеджей. Все добродетельные люди в пьесе жили в коттеджах. Я в жизнь свою не видал такого спроса на коттеджи. Было пропасть других помещений, в которых они могли бы отлично поместиться: замки, дворцы и тюрьмы, салон-каюта на пароходе, гостиная в доме № 200, в Бельгравия-сквере (действительно великолепное помещение, где на камине стояли часы). Но нет, все они непременно хотели жить в коттеджах. Конечно, не стоило изменять три или четыре различных декорации и обращать их в коттеджи, и тем более, что они, по всей вероятности, могли понадобиться через неделю в какой-нибудь другой пьесе; и таким образом нам нужно было приспособить внутренность одного коттеджа к четырем различным семействам. Но, из приличия, мы всякий раз называли эту декорацию по-разному. С круглым столом и с одной свечкой, это был коттедж вдовы. С двумя свечками и ружьем, это был дом кузнеца. Если в нем, вместо круглого, ставился четырехугольный стол, то это был «дом отца Соломона, на дороге, ведущей в Лондон», — «Мой милый дом, мой дом родной!» Если в углу стояла лопата, а за дверью висело верхнее платье, то это была старая мельница в Йоркширских степях.
