На рубежах южных - [6]

— Такая уж служба казачья!

Глава III

Далеко от Черномории, на Волге, лежит деревня Пески. Рубленые, крытые соломой крыши, овины. В полночь, под праздник Пангелеймона–исцелителя, из крайней избёнки вышел человек.

На фоне голубовато–серого летнего неба он казался высеченным из камня. Несколько минут человек молча смотрел на спящую деревушку, на барский дом, смутно белеющий среди тёмной зелени. А потом лёгкой бесшумной походкой пошёл через луг, к маленькому кладбищу. Пройдя мимо покосившихся крестов, он приблизился к свежему, ещё не заросшему травой могильному холмику, высившемуся чуть в стороне от кладбища.

Застонав, человек упал на холмик, обхватив его раскинутыми руками.

— Наталья! Светик мой ясный! — словно в горячке, яростно и горько шептал человек. — Разве ж только и судьбы тебе было, что в петлю лезть? Дочка моя ненаглядная!

Тихо было на кладбище. Не шуршала трава, не шумел ветер.

Человек поднялся с земли и направился к господскому дому. Ноги в лаптях бесшумно ступали по земле…

Прячась в тени деревьев, он пересёк густой сад и у открытого окна затаился. Прислушался. Где‑то в глубине комнаты раздавалось мерное похрапывание.

Перекрестившись, человек неслышно перевалился через подоконник и осторожно подошёл к кровати.

— Вставай, барин, — глухо проговорил он, встряхивая лежащего за плечо.

Храп прекратился.

— А! Что?

— Сочтемся, барин! Слышь? — Глухой голос человека звучал угрожающе. — Вспомни Наталью, дочку мою!

Тускло сверкнуло широкое лезвие ножа — немудрёного мужичьего ножа, которым, может, совсем недавно резали хлеб.

Удар, слабый стон, и всё стихло.

Человек выпрыгнул из открытого окна и побежал к Волге, где покачивались у берега лодки.

•

Над степью дрожит знойное марево. Воздух переливается горячими волнами. Ковыль белый, как пена, вытянулся в рост человека. Вразнобой стрекочут кузнечики. «Пить–пить», — перекликаются в густой траве перепёлки.

Зажатый с двух сторон всадниками, понуро плетётся Леонтий Малов. Его рябое лицо серо от пыли, глаза ввалились, а на спине, едва прикрытой грязной, порванной рубахой, тёмной полосой запеклась кровь.

— Давай, давай, пошевеливайся, душегубец! — покрикивает на него управляющий.

Сорок лет был Леонтий Малов крепостным помещика Бибикова. Всего перевидал на своём веку. Но когда приехал из Петербурга молодой барин и надругался над его дочкой — не выдержал Леонтий и пустил в ход нож…

Волга–матушка подхватила его лёгкий рыбачий челнок и понесла на юг.

Леонтий плыл ночами, а днём прятался в прибрежных зарослях. Кончился хлеб. Беглец ставил силки и ловил доверчивых, глупых уток.

Как‑то возле приволжской степной крепости Малова перехватил сторожевой дозор. Солдаты досыта накормили Леонтия кашей, и он, стосковавшись по людской речи и ласке, вдруг во всём повинился им, рассказал, как порешил барина–насильника.

Солдаты долго молчали. Потом, пошептавшись между собой, дали Леонтию крупы, соли, рыбы и указали путь на вольную Кубань.

— Иди, добрый человек! — сказал седобородый унтер, с суровым и скорбным лицом. — Знаем, какова она, господская ласка! Ступай! Бог с тобой!

Прячась от бродячих кочевников, Леонтий добрался до Егорлыка. Кубань была совсем рядом.

И тут его, сонного, схватили бибиковские приспешники — управляющий, прозванный Лютым Зверем, и дюжий конюх Пантелей, выполнявший одновременно и обязанности палача.

Объехали они не одну кубанскую станицу в поисках Малова. И уже надежду потеряли отыскать, домой возвращались и тут, на дороге, случайно наткнулись на Леонтия.

И вот гонят его теперь барские холуи к Волге.

— Эх! — тяжко вздохнул Леонтий. — Судьба-горемыка!..

— Погодь! Не то ещё тебе будет! — грозится Пантелей. — Уж старый барин за своё дитё помотает из тебя жилушки!

Пофыркивают кони под управляющим и Пантелеем, поскрипывают седла.

— Фу, парко! — просипел Пантелей. — Чичас бы кваску хлебнуть холодного… И–и! — взвизгивает он, изо всех сил обжигает ремённым кнутом Малова. — Да иди ж ты шибче, постылый! Через тебя страдания переносим.

Повернув голову, Леонтий тихо, но внятно говорит:

— Ты токо, Пантелей, на связанном и отыгрываешься. Псом был, псом и останешься…

Лицо конюха перекосилось от злобы.

— Погоди ужо, вернёмся в деревню, шкуру с тебя спустим. Сам этим делом займусь.

Из разговоров Пантелея с управляющим Леонтий понял, молодой барин выжил, и лекарь сказал, что рана не смертельная.

«Живым не оставят, — думает Малов, — не оставят… Бежать бы, бежать…»

Тоскливым взглядом окидывает он степь. Нет ей конца и края. Впереди серебряной змейкой скользит тихая степная речка.

«Земли‑то сколько, земли, — мелькает у Малова. — Земля, что масло… Сколько хлебушка уродило бы…»

Из‑за густых зарослей камыша снялась стая диких уток, захлопали крыльями, описали полукруг и вот уже режут воду на середине реки. Листья камыша все тихо шелестят о чём‑то. Жарко.

— Тут и передохнем, — вяло проговорил управляющий, придерживая коня. — А ну, стой! — крикнул он Леонтию. Тот остановился. — Вяжи ему ноги, Пантелей! Да крепче, чтоб не убег.

Леонтий опустился на траву, безразлично смотрел на конюха, возившегося с верёвкой. Наконец тот, затянув узел, отошёл к лошадям, принялся рассёдлывать.