На реках вавилонских - [62]

— Обследования производятся ради безопасности. По причине особого положения этого города — острова приходится опасаться проникновения возбудителей болезней, эпидемии могут распространиться в лагерях и по всему городу.

— Вы шутите? — Она рассмеялась и сглотнула слюну, погасила сигарету, опять сглотнула и рассмеялась.

— Это совсем не смешно, где-то в России культивируется вирус оспы, там производят эксперименты. — Вдруг меня пронзила догадка, что общественности об этих экспериментах ничего не известно, и что я чуть было не выболтал секретные сведения. — Вы только представьте себе, что приехал человек с туберкулезом. Неужели мы не возьмем у него анализ крови, а в случае сомнений не сделаем ему рентгеновский снимок, неужели не будем держать этого новоприбывшего в изоляции? Ведь он за короткое время мог бы заразить весь лагерь. Дети стали бы ходить с этим носителем инфекции в школу, те, кто работает, приносили бы болезнь в город.

Она расстегнула мой плащ, отодвинула в сторону отворот пиджака и положила руку мне на грудь. Чего она хотела, — ощутить мою кожу, биение моего сердца? Ее рука блуждала по моей груди, а мое сердце под этой рукой билось ради свободы, и безопасности, и независимости. Это я еще сознавал, и все же ее прохладная рука вызывала и другие эмоции. Какое-то неясное желание, возможно, стремление преодолеть опасность, побороться с нею, помериться с ней силами. Она вытащила из кармана моей рубашки пачку сигарет и улыбнулась, как улыбалась, произнося слово "унижение". Я протянул ей мою зажигалку. Язычок пламени был маленький. Она взяла у меня зажигалку из рук и сама высекла себе огонь. Я запустил пальцы ей в волосы, потрогал шею, белую и теплую, часть внешней оболочки ее существа, кусочек кожи, как залог смирения, которого я от нее требую.

— Чего я требую от вас, как и от других людей, — это всего лишь смирения перед независимостью и свободой, какие вы сможете познать, едва вырветесь из Восточного блока, — сказал я, и сказал это с иронией в голосе, которую, как я надеялся, она не уловила, поскольку иронию для этого утверждения я придумал только сейчас, чтобы не дать ей узнать обо мне что-то определенное, не говоря уже об истинном. Но она смотрела на меня, не догадываясь, что я полон решимости выполнить задание, которое получу сегодня вечером после собеседования, на котором меня сочтут достойным этого и примут в свои ряды. Это задание, казалось мне, я начал выполнять уже сейчас, сидя в машине, где запотевшие стекла частично скрывали для меня облик внешнего мира, но и внешнему миру не давали как следует разглядеть мой облик и то, чем я занимаюсь, — мою беззаветную преданность целям моего правительства, ради которых я если и не погиб, то так проникся ими, что чувствовал, как свобода, безопасность и независимость, слившись воедино, пылают во мне. И это пламя, и мгновенная боль, какую причинили мне зубы Нелли, дали мне ощущение, что сам я — воплощение свободы, а перед свободой она должна была выказать смирение. Поэтому я позволил ее голове остаться у меня на коленях, а ее губам — сомкнуться вокруг свободы, провел рукой по ее волосам и шее, ощутил под пальцами ее позвоночник и подумал о статуе Свободы, а больше — решительно ни о чем.

У меня не было желания ответить на ее улыбку, ' даже когда она подняла глаза и улыбнулась, как улыбалась, произнося слово "смирение". Смирение можно было воспринимать только всерьез, и я был готов ко всему. Ее улыбка стала маской, но снять эту маску я не давал себе труда. Через семь минут я заступлю на службу, если она наконец-то уберет свою задницу из моей машины и последние метры до лагеря пройдет пешком. Тогда я еще успею найти место для парковки и вовремя появиться в конторе. Однако вместо того, чтобы выйти, она потрогала пальцем шрам у меня на лбу.

— А этот откуда?

— В другой раз, — сказал я, перегнулся через нее и открыл дверцу машины, чтобы она могла выйти. Если бы я ей сказал, что не имел понятия, откуда этот шрам, знал только одно: что моя пчелка была сбита, а катапульта сработала, зато память долгое время работать не хотела, — то она бы, вероятно, насмешливо откликнулась: "Тысяча девятьсот семьдесят второй?" В тот год мы через открытые границы проникли в Польшу, страну, которая после большой забастовки была такой революционной, как никакая другая. Она бы рассказала мне про американские фильмы, которые она там видела, и о том, как она любовалась небом над Мазурскими озерами.

Она наконец вышла, потом обернулась и произнесла:

— Каждому свое геройство.

На запотевших стеклах образовались тоненькие ручейки, прихотливый узор на матовом фоне. Вполне возможно, что она в то время не читала газет, и в ее мир не приникала информация о том, сколь трудно нам было стать героями в той войне. Не найдя под рукой ничего другого, я протер стекла рукавом плаща. Видимость, правда, улучшилась от этого ненамного, но достаточно, чтобы тронуться с места. Хотя я торопился доехать и припарковаться, все же я поравнялся с будкой привратника, как тогда, когда она интересовалась своей почтой. Она даже не обернулась на меня, поэтому я не мог удержаться, чтобы в нескольких метрах от входа не подождать ее и не сказать: