На реках вавилонских - [56]

— В кожуре! — кричала кассирша, так, словно повторяла это в десятый раз, что было вполне возможно.

— В кожуре, ты понимаешь или нет?

Я потрогала колбаски, все они были без кожуры. Мне надо было к холодильному прилавку. Всего — то четыре шага назад, колбаска в кожуре, четыре шага вперед, пять без кожуры, десять в кожуре, и все с карри. Порошок раздражал ноздри. Но еще сильнее беспокоил меня зуд ниже поясницы, куда у меня едва доставали руки, и мне никто не разрешал, не давал времени чесаться. Колбаски лопались, одна за другой. У моего отца был шрам на руке, такой длинный, словно кожа там лопнула, но так и не зажила. Когда он на меня орал, то повторял, что это я виновата, что это из-за меня у него такой шрам. Когда мне было двенадцать лет, я как-то переходила улицу со своей виолончелью, мы шли в Варшавскую консерваторию, где я должна была выступать. И я, слепая курица, должно быть, не заметила трамвая, а поскольку отец шел всего в нескольких метрах позади меня, то он изо всех сил стукнул по виолончели, чтобы она не угодила под колеса. И вот теперь у него этот шрам. Я перевернула колбаски и провела щипцами по кожуре, чтобы она скорее лопалась. Если начать сверху и достаточно быстро провести черту до конца, то могло получиться, что на колбаске окажется всего одна более или менее прямая трещина.

— Два шашлыка, — кассирша смотрела мне через плечо, — ты еще не положила жариться шашлык? — Она вздохнула, протянула свою красную ручищу поверх меня, схватила два шампура, чтобы бросить их на жаровню, кусок мяса оторвался и плюхнулся в сковородку с жиром. Жир брызнул мне на руку. Кассирша застонала. Соната для виолончели и фортепьяно в g-moll, в день, когда умер Ежи, и я пришла слишком поздно, потому что в лагере меня не смогли известить, — в тот день я, когда ехала на работу, сошла на одну остановку раньше и заглянула в магазин пластинок. Я прослушала эту сонату. Играть, как эта Жаклин Дюпре, я никогда не смогу. Однако тут я впервые поняла, чем так восхищался Ежи.

Ресторан быстрого питания вдруг разом опустел. Только еще один посетитель стоял возле кассы и дожидался своих двух шашлыков.

— Эти, с Востока, все на один лад. Все равно откуда. Вот, одна уверяет, будто у нее есть опыт, да куда там. — Кассирша закурила сигарету и указала в мою сторону. Чтобы не случилось беды, я стояла, слегка наклонившись вперед, скрестив ноги; и поворачивала шашлыки. Мужчина глотнул пива из бутылки. Кассирша ворчала, даже не давая себе труда понизить голос, наверно, она думала, что я не понимаю. — Они понятия не имеют, что такое работа. Можете хоть сто раз им объяснять. Они не понимают. — Мужчина что-то ей ответил, чего я не поняла. Она рассмеялась и одобрительно ему кивнула.

Шашлыки были готовы, теперь — паприка, карри и кетчуп. Я пододвинула к ней картонную тарелку, когда открылась дверь и вошла Петра.

— Пересменка! Переодевайся, — сказала мне кассирша. Мелкими шажками я побежала в туалет. Только я села, кто-то нажал на ручку. Через тонкую дверь я услышала что-то похожее на "ах, так?" и "часы". Я прикидывала в уме, сколько мне удалось на данный момент сэкономить, и решила с сегодняшнего дня откладывать не только пятнадцать, но и все тридцать две марки дневного заработка. Таким образом, я смогла бы через две недели забрать у антиквара свою виолончель. В маленьком чулане Петра натягивала майку. Груди у нее были круглые, как у молоденькой модели в бельевом каталоге. Она испуганно обернулась ко мне: "Я тебя даже не слышала".

К нам присоединилась кассирша.

— Опять кое-чего не хватает, — сказала она, обращаясь к Петре через мою голову.

— Много?

— Как сказать, почти двенадцать марок. И это в такой день, как сегодня. — От злости она брызгала слюной. Она еще раз пересчитала банкноты и как бы в доказательство выложила их перед нами на узкий шкафчик. Время от времени она облизывала кончики пальцев. Собрала всю мелочь и составила ее башенками рядом с банкнотами. — Ну вот, десять двадцать три, — сказала она Петре, потом посмотрела на меня: — Ты ведь не воруешь?

Я покачала головой, думая, что бы я могла ответить.

— Обирать себя я не позволю, ясно тебе? Всякий раз, как я отлучаюсь, беру ключ с собой. — Она переводила взгляд с меня на Петру и снова на меня. Потом остановила его на Петре: — Придется у нее это вычесть. Еще не хватало, чтобы в такой день, как сегодня, я доплачивала из своего кармана. Пусть она не думает, что ей это сойдет с рук. Да, ни на секунду нельзя отвернуться — они тут как тут.

— Может быть, ты ошиблась, когда давала сдачу? — Петра сказала это тихо, как бы между прочим.

— Я?

— Бывает же.

— Со мной — нет, моя дорогая, можешь мне поверить, я двадцать пять лет за кассой. — Кассирша бросила еще один осуждающий взгляд на меня и, не сказав больше ни слова, направилась к кассе. Там она поздоровалась с Гертой, своей сменщицей.

— Не бери в голову, — сказала мне Петра, застегивая халат. Она моргала левым глазом, и я не была уверена, что она делает это нарочно. Каждый раз я спрашивала себя, был ли это нервный тик, или подмаргивание было обращено ко мне. Она вынула из сумки маленькое зеркальце, подкрасила губы, поджала их, потом по очереди выпятила. — Если тебе интересно, что я думаю, то я скажу: деньги она всякий раз кладет себе в карман. — У Петры были тонкие губы, которые она подкрашивала в виде сердечка. Сейчас она достала чуть более темную помаду и подкрасила ею только нижнюю губу. — Будь я кассиршей, делала бы то же самое. — Петра наложила белые тени для век и еще раз бросила взгляд в маленькое зеркальце прежде, чем его закрыть. — Я отсюда сваливаю.