На реках вавилонских - [30]

Операция прошла успешно, Ежи очнулся. Он спросил меня по-польски, кто я — его мать?

— Нет, Ежи, — ответила я и задумалась: говорить ли ему, что наша мать умерла еше семнадцать лет тому назад, предположительно от той же болезни, которая теперь была у него. — Я — Кристина.

— Это хорошо. — Он задумчиво кивнул, а меня взяли сомнения: знает ли он, кто такая Кристина? Возможно, кивком он просто маскировал свое неведение. Кивок давал ему ориентацию, так что он продолжал равномерно кивать.

— Да. — Я показала ему фотографию нашего отца: как он сидит в лагере на двухъярусной кровати и приветственно машет Ежи рукой. — Отец шлет тебе привет.

— Где он?

— В лагере. Ты же знаешь: двигается он неохотно, целый день лежит в кровати, а неделю назад, незадолго до твоей операции, он уселся и потребовал, чтобы я привела кого-нибудь, кто его сфотографирует. Чтобы ты его не забыл, сказал он. При этом сам он постоянно забывает, что ты в больнице. Жалуется, как редко ты его навещаешь. Потом отец начинает думать, что ты ходишь на работу и подыскиваешь нам квартиру, а временами начинает нервничать и спрашивает, когда ты наконец заберешь нас из лагеря.

— Он в лагере?

— Гм, — я вложила фото в руку Ежи.

Ежи повернул трубку для внутривенных вливаний и, глядя на фото, растерянно покачал головой.

— Это ведь было уже давно, верно? История с лагерем, думал я, уже позади. Отца и меня освободили, Кристина. Сейчас ведь войны уже нет? — Ежи неуверенно смотрел на меня, потом расхохотался, будто поймал меня на лжи. Не только наш отец забывал, где находится его сын, и что мы ради него приехали в Германию — чтобы он прошел хороший курс лечения. Врач предупредил нас, что развитие болезни, а также операция и наркоз могут вызвать осложнения, которые, вероятно, пройдут, но с уверенностью этого предсказать нельзя.

— Какой у нас сейчас год, Ежи?

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? Думаешь, я этого не знаю? — Ежи с оскорбленным видом смотрел в окно. Я подошла к шкафу и достала оттуда женский журнал. Ежи мог бы прочитать дату его выпуска и тем избавить меня и себя от неприятного вопроса.

— Смотри, Ежи, вот твой журнал. — На обложке была изображена белокурая женщина с розовыми губами, в шелковой комбинации. "Агнета сама подбирает себе платья", — сообщала подпись под картинкой, набранная мелким шрифтом.

Ежи бросил на меня злобный взгляд, потом его лицо просветлело.

— Нет, Кристина, ты ошибаешься, это не мой журнал.

Наступило молчание.

— Ты такая бледная, Кристина. Тебе грустно? — У самого Ежи не было в лице ни кровинки, но он озабоченно смотрел на меня.

— Нет, ничего.

— Этот Лист осложняет тебе жизнь, верно? Ты все еще разучиваешь это соло. Оно для тебя слищком экспрессивно, Кристина. Тут нужна страсть, страсть.

Я покачала головой. Казалось, он даже не помнит, что я продала виолончель ради того, чтобы купить немецкие документы.

— Листа я больше не играю.

— Ты начала с Брамса, с сонаты номер два, в F — dur, opus 99? — Казалось, он и сам в это не верит.

— Нет, Ежи.

— Кристина, молчи. Соната для виолончели и фортепиано, g-moll, opus 65, Шопен, Кристина. — Лицо его выражало восторг.

За Ежи я могла бы отдать жизнь. Разумеется, только продолжая играть на виолончели, если бы ему дано было это заметить.

— Я это знал, Кристина. Ах, я это знал. Знал, что в один прекрасный день ты с этого начнешь! Ты все думаешь о том молодом человеке, верно? О том рыжеволосом. Как его звали-то? Ты мысленно играешь с этим молодым пианистом.

— Ни с кем я мысленно не играю, Ежи. И что это за молодой человек? Любой молодой человек мог бы быть моим сыном.

— Твоим сыном? Да ты даже не замужем, Кристина, как же тогда он мог бы быть твоим сыном?

— Именно поэтому.

— О каком сыне ты говоришь, Кристина?

— Я ни о каком сыне не говорю. Я говорю о том сыне, которого у меня нет. — Я постепенно теряла терпение.

— Тогда почему же ты так злишься?

— Да ничего я не злюсь.

Когда у меня за спиной открылась дверь, Ежи дернул меня за блузку.

— Тшш, прячься, Кристина.

Я уронила журнал и огляделась. Вошла Молодая белокурая сестра вместе с одним из соседей Ежи по палате, которого она подвела к его кровати.

— Прячься! — Ежи нетерпеливо дергал меня за рукав.

— С чего бы это мне прятаться, — сказала я и отбросила его руку, при этом мне пришлось отгибать его пальцы по одному — так крепко вцепился он мне в рукав.

— Я тебе что сказал! — Ежи был в ярости, а я удивленно смотрела на него. Мне еще никогда в жизни не приходилось прятаться. Казалось, что мое сопротивление причиняет ему настоящие мучения, он закатывал глаза, тяжело дышал и наконец попытался немного оттолкнуть меня в сторону. Потом я заметила у него на лице улыбку, кроткую, зачарованную улыбку. Но она предназначалась не мне, он улыбался кому-то в комнате мимо меня. Я обернулась и увидела, как сестра вытащила несколько увядших цветов из вазы другого пациента и вышла из палаты. Когда я снова посмотрела на своего брата, он отрешенно улыбался, глядя на дверь. Казалось, он даже забыл кивать.

— Ежи? — Я подняла журнал. — Ежи?

Мой брат словно застыл с улыбкой на лице.

— Это Доротея. Мы любим друг друга.

— Кто такая Доротея?