На распутье - [98]

— Мне известно, — ответил Пожарский, — что Сапега — злой и хитрый католик и никогда не будет прямить нам и нашей вере. Ты, Прокопий, принял его подлый обман за правду!

— Ну, ты мне, князь, не указывай: у меня своя голова крепкая! — вспыхнул Ляпунов.

— Смотри, не закружилась бы она! — предостерег его, уходя, Пожарский. — Расплачиваться придется кровью и головой народу!

В сенцах послышались шаги, и мимо Пожарского влетел, буцая по полу длинными ножнами сабли, атаман Просовецкий. У атамана была косая сажень в плечах, отчаянная голова.

— Прими, Прокопий, до своей хаты: шесть тысяч моих сабель в Суздале готовы служить тебе. — Просовецкий стряхнул снег с башлыка..

— То я рад слышать, атаман! Что казаки?

— Зажгут люльки — тогда увидишь!

— Казаки у него — молодец к молодцу, — сказал есаул, ведавший нарядом в пять пушек.

— Готовь отряд, думаю, с первой оттепелью выступим, — сказал Ляпунов. — Бога и Пречистую почитают?

— Бога мы чтим, но также и сабли. У вас в Рязани горилка има?

— Ты эти замашки брось, — возвысил голос Прокопий, — идем на святое дело!

Следом за Просовецким бить челом вождю собирающегося земского ополчения явился Ивашка Заруцкий со своими донцами, после Калуги мотавшийся где-то в степях. Превратности судьбы, казалось, не оставляли на атамане своих следов и зарубок, опасности лишь закаляли его волю. Атаман никому не верил, как и у других тушинцев, его богом была сабля, однако, спутавшись с «государыней», Иван лелеял мечту: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына Ивана, но покамест скрывал это намерение.

— Славно, Иван! — Прокопий крепко тряхнул твердую руку атамана. — Казаки твои, надеюсь, не усумнятся идти на ляхов?

— Казак на то и казак, чтобы бить врагов, — криво усмехнувшись, ответил Заруцкий. — Но я еще не знаю, Прокопий, что я выгадаю…

Заруцкий вел темный торг — этого не мог не видеть Прокопий.

— Я знаю, Иван, чего ты хочешь. И видит Бог, пред его образом, — Ляпунов перекрестился, — пред его алтарем небесным даю свое твердое слово: коли мы выгоним из Москвы шляхту и выдворим из пределов России их короля — я посажу на престол твоего сына.

— Моего сына? — округлил от деланного изумления глаза Заруцкий.

— Со мною, Иван, негоже таиться: я все ведаю! Тебе же лучше, чтобы Маринкин сын Иван был твоим сыном. Он будет царем, если ты и твои казаки послужат мне своими саблями.

В глазах атамана Заруцкого блеснули счастливые огоньки. Ответил туманно:

— То Богу известно, чей Иван сын… Но ты со мною, однако, не гутарь, как со слугою: в казацких таборах — я ихний вождь!

— Властью, Иван, мы сочтемся. Подымай тульский посад. Знай: у нас не казацкое, а земское ополчение!

— Ты хочешь с черносошным мужичьем да с помещичьими сынками выгнать короля с гетманами? — спросил настороженно Заруцкий.

— Я говорю: ополчение двинется под земским знаменем.

— Ладно. Но помни: вся сила в казаках!

Ляпунов с рязанцами воспрянул еще больше, когда на другой день в ставку собирающегося ополчения с охранной полусотней прибыл калужский боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Под князем был чистейших кровей серый, в яблоках, рысак; седло, узда — все убранство сияло золотом и парчой. Поверх лат на нем был накинут новый плащ с горностаевой опушкой.

— Доброго здравия, атаман. — Трубецкой высокомерно обежал глазами неказистую фигуру вождя ополчения; поношенный кафтанишко, со сбитыми каблуками грубые, свиной кожи сапоги Прокопия — все говорило о захудалости сего дворянина; Трубецкой же поклонялся родовитости.

— Не время, князь, чиниться, я не из тех, кто будет кланяться перед знатными: у нас одно дело. Нам, помолясь Богу, поклявшись святым мощам преподобного Сергия, надо идти к Москве — бить шляхту. Ты явился служить ополчению?

— Да, — кивнул Трубецкой, шумно опустившись на скамью и разглаживая пышные русые усы, — рукоять сабли и богато инкрустированные ножны сияли и переливались под солнечным лучом.

— Сколько у тебя казаков в Калуге?

— Пять тысяч.

— Посад подсобит?

— Народ пойдет. Какие вести?

— Казаки, которых выгнал из Москвы лях Гонсевский, стали на нашу сторону. Ярославцы волынят, поджидая королевича, но большая часть посада — под волей Ивана Волынского и Просовецкого. Артемий Измайлов, поддержанный отрядом, посланным мною, при пособленье Андрея Просовецкого разбил наголову боярскую рать Куракина. Владимир, стало быть, в наших руках. Казань, Кашира, Тула, Нижний.

— А тебе известно, что в Пскове заквашен новый Димитрий?

— Хватит с нас двух. Третьего удави на осине.

— Но ты, Прокопий, не царь. Или уж сыскали вместе с Заруцким?

Ляпунов хитро извернулся:

— Ежели ты, князь, ходишь по торжищам, собирая пересуды, то это твое дело, я же ни об чем таком с Заруцким разговора не вел. — Перевел разговор на другое: — Можем ли мы верить Сапеге?

— На поляков в нашем деле рассчитывать не приходится, — высказался прямо Трубецкой.

— Я тоже так думаю. Я было ему поверил. Готовь своих казаков. По ранней весне выступим.

XIII

На площади, в центре Рязани, колготно, с утра, натощак, толокся, как мякина в ступе, разный поротый темный народец, подваливали все новые, кто на мужицком коне, кто пешим, из дальних уездов, — в метельные великопостные дни мужики слезали с теплых печек, покрепче подпоясывались лыком по шубенке или армяку, совали за пазуху горбыль корбша и, помолясь пред образом, наскоро попрощавшись с домочадцами, уходили в зыбистую мглу, в восставшие города. Иные — прямо к Москве. Мастеровой снимал твердый, как жесть, фартук, говорил жене: «Блюди огольцов, а мое дело — бить шляхту!»