На распутье - [62]

— Вы какой едою нас кормите, хитрые длиннорясники?

— Мы едим то ж, что и вы! — кричал протоиерей.

— Знаем! Ваш архимандрит с братией не то трескают!

— Окстися, дурной! Мы с Филиппова заговенья сидим на воде да сухарях!

Мать Прасковья стала меж ними:

— Устыдитесь! Побойтесь Бога!

Все замолчали, глядя на скрипевшую подводу, — то везли снятых со стены убитых. Сотенный что-то проворчал в свои густые усы и пошел.

— Отчего ругань, мать Прасковия? — спросила Ольга, сотрясаясь от мелкой дрожи, и упала на колени.

— Встань, деточка, встань, золотце. Дал Бог день — дает и крепость. Встань, золотце мое, пойдем в алтарь, свечечку Господу поставим. Он, милосердный, услышит твою молитву. — Она помогла девушке подняться.

Та, благодарная за участие к ее горю, приникла к ее руке…

XX

В ночь с 27 на 28 мая 1609 года Сапега бросил на большой приступ все силы до единого солдата. На рассвете с разных концов поляки открыли бешеный огонь по главным башням. Сапега, злой, неистовый, махая копьем, повел на приступ головной полк, с северной стороны наступал Лисовский. У ног его лошади дико визжал, обваренный кипящей смолою, солдат-немец. Другой, пронзенный навылет пикою, отхаркиваясь кровью, пытался вывернуться из-под опрокинутой лестницы. Трое, ошпаренные известью, сослепу метались около стены. Убитые густо лежали вдоль стен. Лисовский слышал ропот солдат. Один раненный в руку и с ободранной щекой пушкарь озлобленно говорил:

— Пусть будет проклят день, когда я поверил гетману!

Лисовский пригрозил, взмахнув:

— Виселицы захотел!

Вдруг вдоль стены понесся на вороном коне как вихрь русский, и наемники со страхом закричали. Это был монастырский слуга Ананий, своими вылазками причинявший много хлопот нападавшим. Он не жалел своей жизни и не думал о смерти, играл с нею, как беспечное дитя. Вчера Ананий поклялся воеводам: «Жив не буду, а гетмана Лисовского достану!» Он упорно охотился за ним со своим луком. Лисовский знал об этом и не раз кричал ему, натуживая глотку: «Собака, я тебя посажу на кол перед стен монастыря!» Ананий, взлезши на стену, орал в ответ, махая громадной рукою: «А этого не хошь!»

Поднявшись на вылазку на своем выносливом и быстроногом гнедом коне, Ананий увидел за деревьями гетмана. Первая стрела Анания пролетела в вершке от головы Лисовского. Гетман, ругаясь сквозь стиснутые зубы, дал плети коню и, обнажив саблю, стал заходить справа, норовя заманить Анания в глубь своего стана. Второй стрелою Ананий повалил-таки гетмана. Лисовский задергался и сполз с седла, из виска, заливай лицо, хлестала кровь. Поляки тем временем ударили по смельчаку — и добрый, быстрый как молния, так долго выручавший Анания конь, хрипя, завалился на бок.

— Браток ты мой! — проговорил Ананий, стоя над умирающим конем. — Шесть ран ты, золотко мое, пересилил, а на седьмой, видно, смертушка твоя! — По серым щекам его покатились слезы.

Ананий бросился к пушечной амбразуре. Оттуда спустили ему веревку, и он ушел от погони. Он заспешил на стену к пушкарям. У пивного двора нажим был столь сильный, что уже четверо наемников орудовали на галерее. Селевин, раздробив одному мушкетом голову, другому разбил в лепешку лицо — кинул его на лезших по лестнице. Третий полетел на пику стрельца. Еще десятка три ляхов сумели взлезть против Пивного двора на стену, — на галерее шла смертная рубка. Кололи и стреляли монашенки. Прасковья била по головам колуном. Старцы мечами секли по рукам ляхов и лезущих с ними казаков-изменников, оберегали лестницы, не давая возможности впрыгнуть на галереи. То тут, то там слышались предсмертные крики и хрипы. Положение защитников становилось угрожающим, казалось, уже не было никакой возможности удерживать стены. Щиты, секиры, лестницы уже качались у самых галерей, рыцари, невзирая на потери, решили любой ценою овладеть крепостью. В эту грозную, опасную минуту, когда горстка голодных и изможденных, отбивающих яростный приступ защитников, казалось, будет смята, на галерее появился Иосаф.

Старец, воздев крест, воззвал:

— С вами дух бессмертного Сергия! Стойте, братие, неумолимо.

И будто горячая, придающая силы искра вспыхнула в душах старых и молодых — и с невиданным ожесточением они вышибли залезших на галереи ляхов.

— Стойте, ребяты! Я на Плотничью. Видит Бог, там худо! — крикнул Долгорукий. — Поберегись, Ананий!

— Знамо дело, — отвечал Ананий, втаскивая наверх лестницу с двумя лезшими по ней наемниками; один, взвизгнув, бросился на землю, другой, видно, струсивший, через миг угодил под приклад мушкета. Тут Ананий почувствовал, как чем-то горячим и тяжким ударило его по левой ноге, и он увидел ее, безобразно раздробленную снарядом, кровавую, с жутко вывернутой наперед пяткой. Двое монахов, тяжело охая, стащили со второго яруса галереи грузного воина вниз.

— Жив? — бросился к нему Иосаф.

— Видно, отвоевался я, — прохрипел Ананий.

На западе затрепетал, заалел стяг зари. Слышно было, как ударили барабаны, — то гетманы уводили в поднимающемся из низин тумане от стен разбитые полки.

— Кажися, слава Богу, отбили приступ? — спросил, крестясь, отец Варсанофий.

— Раненых со стен, живо! — послышался голос Долгорукого, князь подошел к Ананию и, став на колени, крепко поцеловал в его спекшиеся губы: — Спаси Боже тебя, сынок!