На распутье - [53]

— Хочешь, княже, служить рябому лгуну? — спросил насмешливо Крюк-Колычев.

— Я служу не Шуйскому, а России. Какой ни есть, он царь, и не он привел под Москву шляхту.

Те вышли ни с чем, сев на коней, погнали в Москву, опасаясь угодить в лапы шляхтичей.

На рассвете князю Пожарскому лазутчик донес о подходе к селу Высоцкому отряда Млоцкого.

— Велика его рать? — спросил Пожарский, приходя, как всегда, перед битвой в неистовство.

— Как я поразглядел, княже, этот воеводишка имеет порядочное войско: у него супрочь нашей — двойная сила, — ответил лазутчик.

— Били и тройную, — сказал упрямо Дмитрий Михайлович, — бегать не по мне.

Один из дворянских сынков, присутствовавший при разговоре, заметил:

— Пошто ж, княже, рисковать? Города волынят, а мы, выходит, головы должны класть.

Пожарский, круто повернувшись к нему, выговорил жестко, будто высек малого кнутом:

— Что, ай по женкиным пуховикам нужа есть? Не стыдно языком-то молоть? Ты бы не позорил своего батьку: он, я знаю, был добрый рубака!

— Возьмешь пана, — кивнул куренной атаман Хвыль, лицо которого хранило не одну метину — следы вражьих сабель: Пожарский держал этого атамана при себе — как самого отчаянного. — Где казак пройдет — там уже и рогатому делать нечего: эти сучьи дети испытают моей сабли, — прибавил атаман.

— Любо, атаман! — сказал, надевая кольчугу, Пожарский. — Накрачей, подымай рать, — кивнул он начальнику наряда, исполнительному и доблестному — Дмитрий Михайлович знал всех своих ратников. — Чтобы ни одна душа не попала в руки шляхтичей. Пушки поставишь на опушке леса, а мы конницей погоним ляхов под твою картечь. Зайдем с тылу — будем ждать их возле Высоцкого. С Богом!

Светало. В селе Высоцком кричали как оглашенные петухи. Во мгле показалась польская рать, ощетинившаяся пиками конница, уже можно было разглядеть железные их шишаки^{29}. Пушки ядрами выкосили первый ряд; тогда Млоцкий, разевая длинный рот, отдал команду поворотить коней, но его отряд не успел развернуться, попав под сабли рати Пожарского.

Князь Дмитрий Михайлович на своем рыжем аргамаке — то был добытый в бою трофей — рубился в самом центре, силясь пробиться к Млоцкому; срубив двух рыцарей — один, оскалив зубы, едва не поразил воеводу пикой, — Пожарский заспешил на выручку атаману Хвылю, и вовремя — над головой у того уже блеснула сабля ляха… Одному он напрочь срубил голову, другого сшиб, оглушил булавою. Поляки, бросив знамя и десять пушек, уходили по скату поля; Млоцкий огрел кнутом коня, бросив пику, уводил жалкие остатки отряда к западу.

— Ушел, каналья! Жаль! — Дмитрий Михайлович бросил саблю в ножны. — Молодцом, ребята! Вот это мне любо!

XII

В середине зимы 1609 года в тушинском стане усилилась волчья грызня. Табор, как потревоженный муравейник, кипел бунтарством. Все труднее становилось собирать для этой многоязыкой оравы припасы. Посланные сборщики, уходившие в волости грабить народ, сколачивали отряды. Они никому на свете не подчинялись. Новоиспеченные полковники говорили; «Мы сами себе цари. Нам никто не указ». Войско самозванца разъедала корысть, лютая вражда. Один тянул сторону царишки, другой кричал до посинения: «Наш царь пан гетман, а тому мы не подчиняемся». Рожинского на исходе февраля, изрядно поколотого в стычке под Москвой, едва живого привезли в табор. Гетман отлеживался в теплом новом доме. Распря меж ним и царьком пока утихла.

Вор на троне, верно, сидел некрепко. От самозванца отошли Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Городец, Кашин с Бежецким Верхом. Но вскоре пришла хорошая весть: Лисовский взял с раскату Вологду и Галич, опустошив их до того, что все разбежались. На север выступил воевода Вышеславцев, вскоре разгромивший наголову Тышкевича, взяв Ярославль и Углич. В это же время самозванец получил худое известие о страшной казни своего ставленника в Костроме — воеводы Дмитрия Мосальского. Тому отрубили руки и ноги, а обрубок кинули в реку.

Каждый день, с утра до вечера, у царька сидели советники — князь Звенигородский, мужчина сытый, с тугими щеками и бабьими ляжками, князь Дмитрий Трубецкой — с лицом кутилы и отчаянного игрока в судьбу-орлянку. Тихо входил похожий на мрачный призрак дьяк Сафонов. Этот был нем, как камень, а когда шевелил серыми длинными губами, то вор впивался в них, боясь упустить хоть одно слово, — дьяк предостерегал, что ему надо бояться не столько Василия Шуйского, сколько коварного гетмана. Гетман же не являлся. Оправившись от раны, надменный, налитый пивом, он сидел в покоях, якшаясь только со своими. Самозванец чуял заговор.

— Какой ты царь! — взорвался Рожинский, когда самозванец пришел к нему жаловаться. — Тебя все величают вором, и ты не надейся на польского короля. Всяк знает тебе цену.

— Как смеешь ты таким рассобачьим языком говорить с царем московским?!

В тот же день Звенигородский сообщил ему:

— Новгородцы отбили наступление нашей рати. Князя Семена Вяземского повесили.

Самозванец, к его удивлению, остался спокоен:

— Слыхал, что Шубник снюхивается со шведами. Из этой каши ему не вылезти.

Слуга доложил, что в таборе измена и государя просит торговец Соломон Гангус, поставщик провианта, сукон, пороху и снаряжения для войска.