На радость людям, или А пошли бы вы все - [5]

Люди в домах бренчали на гитарах, показывая друг другу что-то свежесочиненное, а в перерывах копошились в коммунальных кухнях, пытаясь что-то эдакое создать из убогого набора продуктов. Сидя над своим соевым пюре — дешево и почти равнозначно бифштексу — он думал, что все было когда-то предопределено, и что когда-то в школе по настоянию отца он занимался лыжным спортом. Чем еще было заниматься, город маленький, все мальчики и девочки учились ходить на лыжах, начиная с малявок лет пяти. Самошкин тоже учился, пока не заболел. И там в раздевалке все время сидела девочка, неясно, откуда она каждый раз бралась. Там же все были старые, и было видно, что она пришла не с кем-нибудь из этих бабушек, она ничья. Под коричневым пальто уже заметна была грудь. Пальцы, сжимавшие учебник, были и длинные, и тонкие, и глаза, смотревшие поверх учебника, как бы очерчивали в пространстве круг: не подходи! А если бы она однажды закрылась чем-то и не видно стало бы ее глаз-угольков, то ничто не останавливало бы тебя — только протяни руку за фанеру. И ему казалось, что она и та девчонка — одно и то же, и когда она была в коричневом пальто и с черными глазами, она однажды в самом деле залезла за фанерные щиты. Неважно, что они с ней, со Светкой-то, — так ее звали — Светка, — не важно, что они с ней были не из одного города, и что это были лыжи, а не хоккей, и что у нее совсем не черные глаза, и что там в лыжной раздевалке не было никаких щитов. Должно быть, в каждом городе, куда ни сунься, найдется девочка, которой бы с пеленок говорили, что она должна быть хорошей, бесконечно хорошей, услужливой, послушной, в общем, такой, каких на самом деле не бывает, и она от этого растет такая странная. «А кто не странный? — думал он. — Я сам разве не странный?» Почему-то теперь он почти всегда о чем-то думал — вот идешь куда-то или чистишь зубы, а в голове у тебя крутится что-нибудь, что с тобой было, или с ней. И все ее истории теперь срастались с тем, что было с ним когда-то, и это было как бы само собой. Ладно еще никто к нему в душу не лез, а то как бы он смог ребятам все это объяснить?

Несмотря на ограниченность в средствах, в коммуне много пили, и отец застал его пьяным, когда однажды вдруг появился, материализовался в кухне со словами: «Мы с мамой так волнуемся». И он отметил, что его отцу тоже нравится говорить «Мы с мамой», а то, что это удается сказать так редко — это нормально, это — как у всех людей во веки вечные. А когда все время только и можешь сказать, что «мы», то можно в конце концов сойти с ума, и кажется иной раз, что ты — это уже не ты, а ты уже умер, и если, например, читаешь книгу, то ничего в твои мозги не поступает, если она рядом не сопит, уткнувшись в ту же самую страницу. Вот потому ему и было страшно, когда у них все случилось в первый раз. Он теперь знает — это был страх смерти, страх полного своего исчезновения, которое он предчувствовал заранее. А все равно с ней было не расстаться с самого начала. Тем более — сейчас с ней не расстаться тебе никак. И иногда такое чувство, что вы вместе стали кем-то двухголовым, или еще чем-то в этом роде. Ну, вот пойдешь куда-нибудь с ребятами, пройтись, так просто, и с ближнего угла назад свернешь — мол, извиняйте, дома ждет любимая женщина. И все согласятся с тобой, как с больным — конечно, Дима, тебя ждет любимая женщина. Как, мол, говорить с тобой еще? Он стал уже похож на бедного Самошкина. И странно, что над ним еще здесь не смеются. Скоро начнут смеяться.

— У тебя есть цель жизни? — спрашивает он Светку в коридоре.

— Не знаю, — отвечает она.

— А ты подумай, — говорит он.

— Хорошо…

— Ты прямо сейчас подумай.

— А зачем сейчас?

— Папа приехал, видела его? Он спрашивает у всех моих знакомых, какая у них цель жизни.

— Зачем ему?

— Не знаю. Вроде, хочет понять другого человека, и все такое… Понять, с кем я общаюсь. Он думает, что у всех есть какая-нибудь цель жизни. И он говорит, что сам, когда был молодой, хотел учиться, вот и выучился, и все теперь должны, как он…

Народ толпился в кухне, рассматривал его отца — не часто здесь появлялись чьи-нибудь родители. Его отец на самом деле спрашивал у всех, где они учатся и чего ради ютятся все в этой развалюхе, и кто чего хочет достичь, и знают ли они про то, что каждый должен иметь цель жизни. Люди смеялись, но не уходили с кухни, разговор затягивал — было похоже на школьный диспут. И в общей сутолоке она спросила, глядя на его отца, как на оракула:

— Какая у меня должна быть цель жизни?

— А ты что, не знаешь? — Димкин отец сделал такое движение, будто хотел ее обнять. — Ты должна быть… Ты должна быть хорошей девочкой! Все делать на радость людям. Чтобы им было хорошо оттого, что ты живешь. Поняла, дочка? — и, не дожидаясь ответа, все так же улыбаясь, он обращается сразу ко всем: — Человек с пользой должен жить. А что это значит? Это значит, что я забираю у вас вот этого юношу. А то вы его здесь совсем споите. Поедет поправлять здоровье к себе домой. Мама переживает… — и он отмечает про себя, что он-то почему-то думал, что родители теперь опять стали жить вместе. Как бы не так. — Для чего дается академический отпуск? — спрашивает сразу у всех его отец. И сам же за всех отвечает: — Чтобы отдыхать, конечно — но только не бездельничать. Я тебе, кстати, дома курсы нашел. Нечего тебе делать в институте, недоучке. Скажут — взял к себе сынка. Так что будешь покамест учиться на телемастера. Прекрасная профессия, всем нужная…